Однажды ты просто посмотришь в окно вместо меня.
Вместо меня шагнешь на подоконник и выглянешь в зимний двор. Искупаешься в сугробах, покормишь снегирей прямо с ладоней, спустишься на лыжах с горы и махнешь рукой знакомому.
Ты будто прощаешься.
- Эмигрирую!- засмеешься. – Теперь же все уезжают. Кто в Брюссель, а кто в Амстердам. Кто в клоуны, а кто в поэты.
А потом ты утонешь в зимнем тумане, не успев сдернуть с шеи тяжелый камень. Не сможешь пошевелить связанными руками и ногами, сразу пойдешь ко дну, провалишься в холод и темень, захлебнешься, ощущая во рту комки песка и ила.
Ведь тебе обязательно надо проснуться уже не здесь.
Очнуться не со мной.
Открыть глаза где- то далеко.
И не умереть от этого, а идти, оставляя мокрые следы на кухонном кафеле.
И я, молча, протяну сухое полотенце.

2.

А потом какой- то чудак издаст манифест о невозвращении.
Ты останешься за тридевять земель, в зимнем парке на скамейке, где- то между Амстердамом и Брюсселем. ( А может быть, дальше?)
Сам того не зная, в одиночку проснешься рано утром в номере дешевенького отеля.
Солнце пытливо заглянет к тебе сквозь шторы, а ты пробормочешь что- то, переворачиваясь на другой бок.
- Курва мать!- подпрыгнешь вдруг, уронишь с тумбочки телефон и часы.
Бросишься к двери, и в пустом отеле злобно хлопнут входные двери.
Горничная с недоумением посмотрит тебе в след.
- Все рейсы отменены, проше пана!- крикнет вдогонку.
Но ты не услышишь.

3.

Но у меня все равно еще осталась какая- то там сука - любовь. Та самая, что прячется от прохожих и воет по ночам на луну.
Ест только из чужих мисок, ласкается к детям и, опустив хвост, жмется к дверям подъезда.
- Подберешь ее, нет?
Осторожно: собаки кусаются. Но ведь ты это знаешь, правда?
Такую суку можно сдать в приют и забыть.
Не навещать по выходным, не вспоминать, как спала в ногах на кровати, как встречала с работы и как лизала щеку шершавым языком. Смотрела умными глазами, приносила тапочки из коридора.
- И, кажется, ее звали Вера? Ты не помнишь?

4.

Конечно, я просто расскажу все истории снегу.
Не Богу.
Он слишком занят.
Снегу проще - он скоро растает.
Бумажные листы разлетятся по полю. Рассядутся белыми птицами, крылья будут исписаны синим.
Кажется, « Здравствуй, милый! Сегодня опять морозит. И ты снова в дороге. Ночное. Тебя опять никто не догонит…»
Я вовремя опомнюсь и прогоню птиц.
Они рванутся в небо. По самые облака. Рассядутся на мягкой перине, почистят перышки.
Ты увидишь: они слетятся рано утром на крыльцо за крошками.
Белые птицы, а крылья исписаны синим.

5.

Я сижу со Славкой в кафе недалеко от Кафедральной площади.
День встречи с выпускниками.
( Или только придумываю, что сижу?).
Он пьет водку из крошечного ( почти миниатюрного) графина, который по какому- то там щучьему велению никак не опустеет, и постоянно говорит тосты.
Не успеваю за ним. Глотаю кофе.
Он удивляется:
- Ты же всегда пила водку!
- Постарела - улыбаюсь.
Он пожимает плечами и наливает себе опять.
Не изменился.
(Или же изменился так, что я уже не замечаю. Но все же глаза стали темнее, на висках седина. Борода.)
- У тебя там сын родился- то ли спрашиваю его, то ли уточняю.
- И дочь.
- Сына как назвали?
- Эмилем- он опять пьет, морщится и начинает искать сигареты.
- А дочь?
- Асей.
Он опять сумел расставить все точки над «i». Опять преуспел и поэтому отрастил бороду.
- Ты на шейха похож - смеюсь. – С бородой.
Он смотрит на меня, чуть прищурив глаза, хмурится, прикуривает, наконец, оглядывается на официанта и зачем- то накрывает мою руку своей. Большой. Теплой.
- А знаешь, что самое страшное?- говорит с жутким ( давно забытым ) акцентом.- Я бы никогда тебя не узнал, если бы встретил на улице. Понимаешь? Ни здесь, ни в Хайфе. Нигде.
- Я знаю - подливаю ему водки, встаю. – Время прошло. Или сразу закончилось. Время надо за хвост ловить, а не выжидать, когда все билеты в кассах закончатся.
- А я ведь писал тебе - говорит уже мне в спину.
Чувствую, как слова прилипают к свитеру, скользят по голой шее, скатываются по груди и разливаются по телу.
Но там больше не осталось отметин- доказательств, что были знакомы когда- то.
На лбу три морщины, на щеках –ямы, а губы закушены, по подбородку -струйка крови.
Мое долгожданное Уродство уселось за соседний столик. Смотрит, не отрываясь, заказывает абсент.
Дожидается официанта, курит, разглядывает в упор. Улыбается мне через бокал.
А слова уже смешались с кровью, движутся по венам, подступают к сердцу, отзываются нечасто, но больно: дин-дон.

6.

Я привыкла прятаться за чужие мысли.
Привыкла быть уверенной, что не ты, а я умерла. И что это ты приходишь каждый вечер, чтобы полить хризантемы.
- Ты же знаешь, как я их не любила.
Но это уже не важно: ты спрятал меня под колокол. Двух рук-крыльев, ведь ты срезал мои два, разбросал перья по всей комнате. Набил ими подушки.
- Чтоб помнить, да?
Или я опять все придумала. Крылья птицам, что исписаны синим.
« Здравствуй, милый. Сегодня не будет ночи. Я почистила небо. Теперь оно синее. Не почернеет. Облака растолкала по углам, вышила крестиком тюльпаны и розы. И научилась прясть. Из лучей солнца. По шесть нитей. В одну косичку. Получается красиво. Я тебе покажу. Мы сможем жить теперь ни бедно и не богато, а нормально. Других не хуже. Ты веришь? …»
Главное, не рассказывать Богу. Бог не должен услышать.
Потому что вместе с моей дочерью будет еще и сын. Сразу большой и усатый. Ему сразу будет лет двадцать. Он будет говорить басом и смеяться громко. Он будет запираться в своей комнате, слушать громкую музыку, а зимой кататься на лыжах.
Его девочки будут оставаться на ночь, слушать его песни и смеяться до утра звонко, а утром выстраиваться в очередь в ванную.
- Слушай, мама- скажет сын таким вот утром.- А что папа ? Он погиб что ли? Тогда ведь все погибали.
- Конечно - совру, не моргнув глазом.- Он был героем. Останавливал жестом танки и защищал слабых. Он размахивал флагом на баррикадах и лез под пули. Он был очень смелым, правда.
Сын уйдет, улыбаясь, поторапливать девочек, довольный ответом, знать не зная, что это не ты, а я умерла. И что это ты приходишь каждый вечер, чтобы полить хризантемы.

7.

Подушка пахла лавандой и рекой.
Черной рекой темной ночью.
И я дразню ее своей юностью. То ли прошлой, то ли настоящей. Провожаю белый пароход, машу белым кружевным платочком.
- Не плачь. Это попса, понимаешь? Река и пароход ночью. Напишешь стихи!
Славка садиться рядом, вдыхает, наверное, запах лаванды, проводит пальцем по моей щеке.
- Не уезжай! -переворачиваюсь на другой бок. – Слышишь?
-У тебя глаза-море. Утонуть можно, честно.
Засмеялся чему-то, прошелся по комнате- туда-сюда- опять сел, наклонился, зашептал горячо в висок:
- Там дожди другие. И зима другая. И листья не желтеют так, как у нас. У меня под окном гранат цветет. Ты любишь гранаты? А я уже ненавижу. Всегда живу надеждой, что вернусь сюда. На наши улицы, на наши площади… Ты не знаешь просто.
- Расскажи, чтобы узнала - подпираю щеку рукой.
Как старая пластинка ретро. Полуночный твист, разноцветные пиджаки.
Ноты.
Славка встает, раздвигает шторы.
-Напишешь стихи - повторяет.
Вытащишь , наконец, свои старые блокноты и записные книжечки, просидишь до ночи, покусывая карандаш, выпьешь весь кофе, набело перепишешь сюжет, выправляя всевозможные ритмические па.
- Не напишу- утыкаюсь в подушку носом.- Я не пишу стихов. От стихов не остается сигарет на утро и слишком быстро заканчивается кофе.
-Зануда!- смеется, опираясь о подоконник. – Вот зануда, а?
Смеюсь тоже: прячусь за собственным маленьким «я». Или все-таки слишком большим, что не унести в ладонях, и надо упаковать его в коробку нести осторожно, не сбиваясь с шага, боясь оступиться на ступеньках.
А у ворот уже ждет грузовик, грузчики суетятся, раскладывая вещи, завязывают мешки, отвинчивают ножки рояля.
- Ты тоже в Брюссель или Амстердам? - Славка смотрит в пол-оборота.- Или дальше, где теплее.
- В теплые края летят стаей, забыл?- наконец-то сажусь, натягиваю одеяло на плечи. – Это лучше, чем спать на подушках из собственных перьев. К тому же они пахнут лавандой.
- Ты просто спасаешься от моли - улыбаешься.
Значит, нет уже никакой юности, ни прошлой, ни настоящей. Пароход, просигналил где-то вдали, прячась в голубую бескрайнюю даль. Ищу его на стене, дальше, за картиной,
Пусто.

8.

Как нежность. Самая дурацкая мире. Рассыпалась, растворилась то ли на небе, а, может, в траву упала.
Сжалась, ныряя в траву погуще, в кусты поближе. Отметилась золотым ливнем. Звездным.
Отдерну штору.
Нежность. Самая дурацкая в мире.
Где даже глаз не видно.
Одни проталины. И ветер в ушах с самого утра до вечера. Стонет, мечется по квартире, рассаживается в первых рядах зрительного зала.
- А что вы опять мне покажете?
Раскуривает трубку.
И пахнет лавандой.
Ветер.
-Скоро весна. Ты дождись только. Успеешь еще уехать и проснуться где-то за тридевять земель.
Ведь однажды ты просто посмотришь в окно вместо меня. Вместо меня шагнешь на подоконник и выглянешь в зимний двор. Искупаешься в сугробах, покормишь снегирей прямо с ладоней, спустишься на лыжах с горы и махнешь рукой знакомому.
- Ты возвращаешься, да?