2 октября 1899 года, Москва Вчера играли нашу любимую «Чайку». Играли с наслаждением. Театр был полон. Сердце запрыгало, как увидала милые декорации, уютную обстановку, услышала грустные вальсы за сценой, удары молотка перед поднятием занавеса, первый разговор Маши с Медведенко... Перед третьим актом прочла вывешенную у нас на доске телеграмму «писателя Чехова» и растрогалась. Игралось хорошо, легко. Главный режиссер сказал, что я ни разу не играла так сильно. И сцена с Тригориным теперь идет лучше. Первым актом я недовольна — волнуюсь, нервничаю и играю резко. Успокойтесь, дорогой писатель, Роксанова вчера, говорят, играла очень хорошо, сократила все паузы, не хлюпала, и Мейерхольд говорил мне сегодня, что чувствовалось, как публика слушала совсем иначе. Не волнуйтесь по этому поводу. Третьим актом, как всегда, прорвало публику, и четвертый тоже вызывал шумные одобрения. Получили мое отчаянное письмо после «Грозного»? Пресса оказалась весьма благородной, всюду хорошие отзывы, — доказывает только, какие корни пустил наш театр, и это меня радует. Алексеев еще болен, хотя вчера играл лучше обыкновенного. Трепов запретил выход Грозного из молельной, чтение синодика на коленях, и чтобы не было ни одной лампады. Вот так штука! Славно у нас на Руси! Да, и еще, чтобы в сцене Замоскворечья занавес спускали раньше, чтобы не видно было, как народ рвет Кикина на части. С этим я вполне согласна — это уже слишком реально и грубо. Я и на репетициях отворачивалась — гадко! «Грозный» все-таки будет делать сборы. С понедельника принимаемся горячо за «Дядю Ваню». Почему Вы мне не пишете? Может, и мне не надо писать? Или не хочется? Ну простите, больше не буду приставать. Князь передал мне пуговицу. Спасибо. Будьте здоровы, гуляйте, наслаждайтесь, вдыхайте южный чудный воздух. Крепко жму Вашу руку. Марию Павловну крепко целую. Мамаше мой сердечный привет. Скоро напишу. Ваша Ольга Книппер.
Чехов 4 октября 1899 года, Ялта Милая актриса, Вы сильно преувеличили в своем мрачном письме, это очевидно, так как газеты отнеслись к первому представлению вполне добродушно. Как бы ни было, одного-двух неудачных представлений совсем недостаточно, чтобы вешать нос на квинту и не спать всю ночь. Искусство, особенно сцена, — это область, где нельзя ходить не спотыкаясь. Впереди еще много и неудачных дней, и целых неудачных сезонов; будут и большие недоразумения, и широкие разочарования, — ко всему этому надо быть готовым, надо этого ждать и, несмотря ни на что, упрямо, фанатически гнуть свою линию. И конечно, Вы правы: Алексееву не следовало играть Грозного. Это не его дело. Когда он режиссер — он художник, когда же он играет, то он молодой богатый купец, которому захотелось побаловаться искусством. А я 3-4 дня был болен, теперь сижу дома. Посетителей нестерпимо много. Праздные провинциальные языки болтают, и мне скучно, я злюсь, злюсь и завидую той крысе, которая живет под полом в Вашем театре. Последнее письмо Вы писали в 4 часа утра. Если Вам покажется, что «Дядя Ваня» имел не такой успех, как Вам хотелось, то, пожалуйста, ложитесь спать и спите крепко. Успех очень избаловал Вас, и Вы уже не терпите будней. В Петербурге дядю Ваню будет играть, кажется, Давыдов, и сыграет хорошо, но пьеса, наверное, провалится. Как поживаете? Пишите побольше. Видите, я пишу почти каждый день. Автор так часто пишет актрисе — этак, пожалуй, гордость моя начнет страдать. Надо актрис в строгости держать, а не писать им. Я все забываю, что я инспектор актрис. Будьте здоровы, ангелочек. Ваш А.Чехов.
Чехов 7 октября 1899 года, Ялта Милая, знаменитая, необыкновенная актриса, посылаю Вам шкатулку для хранения золотых и бриллиантовых вещей. Берите! В Вашем последнем письме Вы сетуете, что я ничего не пишу, между тем я посылаю Вам письма очень часто, правда, не каждый день, но чаще, чем я получаю от Вас. Это письмо передаст Вам д-р П.И.Куркин, автор картограммы, которая будет участвовать в «Дяде Ване». Он гостил у нас и, буде пожелаете, расскажет Вам про наш новый дом и про нашу старую жизнь. Будьте здоровы, веселы, счастливы, спите спокойно и да хранит Вас Бог. Ваш А.Чехов.
Книппер 15 октября 1899 года, Москва Как я давно не писала Вам, милый, дорогой писатель! Вы сердиты на меня? Нет, нет, не смейте дуться на меня, я, право, не виновата! Все время кисла, хандрила, не любила себя, уставала, и потому не писалось. Могла бы черкнуть словечка два, да думаю, что толку писать, что я жива. Играю каждый вечер, свободна только когда идет «Геншель»; каждый день репетиции «Дяди Вани», которые затягиваются до пятого часа, а в 61/2 я опять в театре. Настроение в труппе было скверное, да и сейчас не блестящее. «Геншель» идет великолепно, успех полный, но сборов не дает. Пьеса села на двух театрах, пьеса не нравится, и потому у нас пусто. Лужский необычайно хорош, играет удивительно просто, трогательно, без фокусов, без выкриков. А если б Вы видели постановку 4-го акта — в пивной! Станиславского вызывают отчаянно — как режиссера. «Грозный» дает полный сбор, принимают холодно [...]. На той неделе выступает Мейерхольд. Сегодня была хорошая репетиция «Дяди Вани», крепкая, а то Астров все хворал, не ходил на репетиции. Завтра Алексеев предлагал целый день провести над «Дядей Ваней»: репетировать утром, затем всем поехать обедать в «Славянский» и опять в театр на вечер. Как Вам это нравится, писатель Чехов? Мария Петровна отказалась, боится устать. Днем репетируем сцены Астрова, а вечером полная репетиция на сцене (а то все в фойе) с бутафорией. Декорации еще не все готовы. А должны были играть 14-го! Все «Грозный» виноват и болезнь Алексеева. «Дядя Ваня» должен быть для нас в этом сезоне, чем была «Чайка» в прошлом. И это будет непременно. А Вы думайте о нас, писатель, будьте с нами мысленно на каждой репетиции, желайте нам успеха. Как Вам не стыдно писать, что «Дядя Ваня» провалится на Александринке? Что за курьезная мысль? Вам самим не смешно? А как я мила! Пишу, пишу и не благодарю за посланную шкатулку. И что Вы за насмешник, Антон Павлович! Дарить бедной актрисульке Художественного театра шкатулку для «золотых и бриллиантовых» вещей! Да разве оные у нас водятся? А храниться там будут письма одного милого хорошего человека из Ялты. Да когда же у меня, наконец, будет Ваша фотография с открытыми глазами?! Не могли Вы мне в шкатулку сюрпризик вложить! Жестокий Вы человек. Ужасно хочу Вас видеть. Неужели до весны — ни-ни? Так хочется, чтобы Вы сидели у меня уютно на диване, пили бы кофе (который я варю возмутительно долго), а я бы Вам болтала о всякой всячине, о веселой и грустной. Ходила бы к Вам раскладывать пасьянс из милых драных карт. Куркин не застал меня, я завтра пошлю ему записочку, чтобы он пришел порассказать о Вашем житье-бытье. Он не обидится? Думаю — нет. Отчего у меня из головы не выходит, как Вы, стоя на террасе, смотрели на пожар и чувствовали себя одиноким?.. Отчего мне иногда хотелось Вам сказать много, много, и я почему-то молчала! Играли «Чайку» второй раз, играли хорошо. Был Боборыкин, остался в восторге. Во 2-м акте мы с Артемом что-то переврали в тексте случайно, Лужский обрадовался и теперь всюду рассказывает и смешит нас неистово, представляет в лицах: Артем Аркадиной: «Многоуправляемая, в таком случае ищите себе другого многоуважаемого». А Книппер, говорит, обрадовалась и понесла: «Подать мне всех лошадей, пойду на них пешком на станцию...» Ничего подобного, конечно, не было, но Вы бы умерли со смеху, глядя на Лужского. А еще лучше он рассказывает, почему Самарова не прибыла на репетицию «Дяди Вани» — вызвана в суд за неосторожную езду на велосипеде с Грековым — представляете себе эту картину? Ведь выдумает же! Я и сейчас трясусь от смеха! Комик он! Ну, пора спать, уже скоро 3 часа. Сегодня вечером была в Малом, смотрела «Старые счеты» Боборыкина — ужасная пьеса, отвратительная. Скажите Марии Павловне, что целую ее крепко, соскучилась сильно по ней, не дождусь ее приезда. Мамаше передайте мой привет. Как она ужилась на юге? Вам, милый писатель, крепко жму руку, спасибо за письма, за память. Ваша Ольга Книппер.
Книппер 23 октября 1899 года, Москва Какой сегодня воздух! Мягкий, ласковый, солнце греет так хорошо. Ваша азалейка и лавры так славно зеленеют; один только писатель Чехов сидит передо мной с опущенными глазами — это ужасно! Меня сегодня тянет, тянет вон из Москвы куда-нибудь подальше, на простор, подышать настоящим воздухом и посмотреть на себя настоящими глазами, а то трешься здесь, как ревельская килька в жестянке. Ах, если бы я могла хоть часочек посидеть у Вас в саду, в уголочке на скамеечке, совсем тихо, и отдохнуть хорошенечко. А я устала за последнее время, так устала, что вчера пластом лежала целый день, не имея силы двинуть рукой или ногой, не пошла даже на репетицию «Дяди Вани». И сегодня хожу, как муха, такая слабость, будто встала после тяжелой болезни. Если бы только была какая-нибудь возможность — я удрала бы вон из Москвы, проветрить свою голову, а то в нее дурь лезет. Была у нас первая генеральная «Дяди Вани», сегодня будет вторая, 25-го днем — третья, и 26-го играем. Декорацию 3-го действия еще не видала — не готова. Волнуемся здорово. Билеты все расписаны. Афиши будут преинтересные — декорация первого действия, счета дяди Вани и портрет Чехова; говорят, Симов хорошо исполнил — я еще не видела. Во 2-м акте будут шуметь настоящие деревья за кулисами, гром и молния удивительные. Об игре боюсь говорить до первого представления; чуется, что все будет хорошо, и публика останется довольна. А Вы будете волноваться, конечно? Так и надо, волнуйтесь, волнуйтесь вместе с нами. Из театра прямо поеду давать Вам телеграмму. Я ужасно боюсь конца второго действия — он у Вас гениально написан. После третьего у нас у всех коленки тряслись и зубы стучали. Сцены с Астровым ужасно люблю. Ну вот и пора бежать в театр, начало в 6 час., пораньше, а то завтра утром играем «Чайку». До свиданья, милый, хороший, дорогой мой Антон Павлович. В минуты отдыха читаю Вас. Сегодня очень хочется вспоминать, как мы с Вами путешествовали. Когда увидимся? Жму крепко Вашу руку. Пишите и не забывайте никогда Вашей актрисульки.
Книппер 27 октября 1899 года, Москва Мне бы не следовало писать Вам сегодня, дорогой Антон Павлович. У меня такой мрак, такой ужас в душе, что передать не могу. Вчера сыграли «Дядю Ваню». Пьеса имела шумный успех, захватила всю залу, об этом уже говорить нечего. Я всю ночь не смыкала глаз и сегодня все реву. Играла я невообразимо скверно — почему? Многое понимаю, многое — нет. У меня сейчас столько мыслей скачущих в голове, что ясно вряд ли расскажу. Говорят, на генеральной играла хорошо — я этому теперь не верю. Дело, по-моему, вот в чем: меня заставили позабыть мой образ Елены, который режиссерам показался скучным, но который я целиком не играла. Обрисовали мне ее совсем иначе, ссылаясь на то, что это необходимо для пьесы. Я долго боролась и до конца не соглашалась. На генеральных я была покойна и потому играла, может быть, мягко и ровно. На спектакле же я адски волновалась, прямо трусила, чего со мной еще не случалось, и потому было трудно играть навязанный мне образ. Если бы я играла то, что хотела, наверное, первый спектакль меня не смутил бы. Домашние мои в ужасе от моей игры, сейчас много говорила с Никол. Никол.; он Елену так же понимает, как я первоначально, а я ему верю. Боже, как мне адски тяжело! У меня все оборвалось. Не знаю, за что уцепиться. Я то головой об стену, то сижу, как истукан. Страшно думать о будущем, о следующих работах, [...]. Зачем я свое не сумела отстоять! Рву на себе волосы, не знаю, что делать. Вчера не успела кончить, т.е. не могла. Сегодня немного легче, но все же на люди не могу идти, сижу дома. Была только у Вас, сидела целых два часа, ждала Марию Павловну, пришла домой, а она, оказывается, заходила к нам. Вот обидно, досадно! Хочется слышать об Вас. Нюхала розы, думала о теплом юге, сидела на диване, в своем любимом углу и читала «93-й год» Гюго, которого нашла на столе — люблю его. Странно! После «Чайки» страдала физически, теперь после «Дяди Вани» страдаю нравственно. Не могу Вам сказать, как меня убивает мысль, что именно в Вашей пьесе я играла неудачно! Влад. Иванович говорит, что я перенервила, потому играла резче, с подчеркиваниями, и по звуку слишком громко, когда эта роль идет в полутонах, — может быть и это, я теперь сама не знаю. Знаю одно, что играла не просто, и это самое ужасное для меня. Что меня будут бранить газеты и публика — это очень неприятно, конечно, но это ничто в сравнении с тем, что я терплю при мысли, как я угостила Елену Андреевну, т.е. Вас и самое себя. Простите ради Бога, не ругайте меня, завтра же буду исправляться. Надо мне только окрепнуть, а то я ослабела и обессилела. Вот пришли и черненькие деньки Вашей актрисульке. Отведаем и этого. Мария Петровна и Алексеев играли великолепно; Вишневский, кажется, нравился публике. Напишите мне хоть несколько строк в утешение. Завтра, верно, Мария Павловна будет в театре. Крепко, крепко жму Вашу руку, кланяюсь моим большим поклоном, милый писатель. Ваша Ольга Книппер.
Чехов 30 октября 1899 года, Ялта Милая актриса, хороший человечек, Вы спрашиваете, буду ли я волноваться. Но ведь о том, что «Дядя В.» идет 26-го, я узнал как следует только из Вашего письма, которое получил 27-го. Телеграммы стали приходить 27-го вечером, когда я был уже в постели. Их мне передают по телефону. Я просыпался всякий раз и бегал к телефону в потемках, босиком, озяб очень; потом едва засыпал, как опять и опять звонок. Первый случай, когда мне не давала спать моя собственная слава. На другой день, ложась, я положил около постели и туфли и халат, но телеграмм уже не было. В телеграммах только и было, что о вызовах и блестящем успехе, но чувствовалось в них что-то тонкое, едва уловимое, из чего я мог заключить, что настроение у вас всех не так чтобы уж очень хорошее. Газеты, полученные сегодня, подтвердили эту мою догадку. Да, актриса, вам всем, художественным актерам, уже мало обыкновенного, среднего успеха, вам подавай треск, пальбу, динамит. Вы вконец избалованы, оглушены постоянными разговорами об успехах, полных и неполных сборах, вы уже отравлены этим дурманом и через 2-3 года вы все уже никуда не будете годиться! Вот Вам! Как живете, как себя чувствуете? Я все там же и все тот же: работаю, сажаю деревья. Но пришли гости, нельзя писать. Гости просидели уже больше часа, попросили чаю. Пошли ставить самовар. Ой, как скучно. Не забывайте меня, да не угасает Ваша дружба, чтобы мы летом могли еще поехать куда-нибудь вместе. До свиданья! Увидимся, вероятно, не раньше апреля. Если бы вы все приехали весной в Ялту, играли бы здесь и отдыхали. Это было бы удивительно художественно. Гость понесет это письмо и опустит в почтовый ящик. Крепко жму руку. Поклонитесь Анне Ивановне и Вашему дяде военному. Актриса, пишите, ради всего святого, а то мне скучно. Я как в тюрьме и злюсь, злюсь. Ваш А.Чехов.
Чехов 1 ноября 1899 года, Ялта Я понимаю Ваше настроение, милая актрисуля, очень понимаю, но все же на Вашем месте я бы не волновался так отчаянно. И роль Анны, и сама пьеса не стоят того, чтобы из-за них портили столько крови и нервов. Пьеса давняя, она уже устарела, много в ней всяких недочетов; если больше половины исполнителей все никак не попадали в настоящий тон, то, естественно, виновата пьеса. Это раз. Во-вторых, раз навсегда надо оставить попечения об успехах и неуспехах. Пусть это Вас не касается. Ваше дело работать исподволь, изо дня в день, втихомолочку, быть готовой к ошибкам, которые неизбежны, к неудачам, одним словом, гнуть свою актрисичью линию, а вызовы пусть считают другие. Писать или играть и сознавать в это время, что делаешь не то, что нужно, — это так обыкновенно, а для начинающих так полезно! В-третьих, директор телеграфировал, что второе представление прошло великолепно, все играли чудесно и что он удовлетворен вполне. Маша пишет, что в Москве нехорошо, что в Москву не следует ехать, а мне так хочется уехать из Ялты, где мне уже наскучило мое одиночество. Я Иоганнес без жены, не ученый Иоганнес и не добродетельный! Поклонитесь Николаю Николаевичу, о котором Вы говорите в своем письме. Будьте здоровы! Напишите, что Вы уже успокоились и все идет прекрасно. Жму руку. Ваш А.Чехов.
Чехов 19 ноябрь 1899 года, Ялта Милая актриса, Вишневский писал мне, что за то, чтобы увидеть меня теперь, Вы дали бы только три копейки — так Вы сказали ему. Благодарю Вас, Вы очень щедры. Но пройдет немного времени, еще месяц-другой, и Вы не дадите уже и двух копеек! Как меняются люди! А я, между тем, за то, чтобы увидеть Вас, дал бы 75 рублей. Но представьте, нельзя писать: бьют в набат, у нас в Аутке пожар. Сильный ветер. Будьте здоровы! Бегу на пожар. Ваш А.Чехов.
Книппер 23 ноября 1899 года, Москва Так Вы не махнули на меня рукой, милый, дорогой писатель?! Как я обрадовалась, когда увидела Ваш почерк! Чем-то хорошим, мирным пахнуло на меня. А я устала, устала за это время... Почему я Вам не писала, — знаете? Если и не знаете, то чувствуете, правда? И Вы поверили Вишневскому, что я дала бы 3 коп., чтобы увидать Вас? Значит, и мужчины не без кокетства! А я не знаю, сколько дала бы, чтобы Вы были здесь, чтобы Вы вообще не уезжали из Москвы. Ах, писатель, писатель, не забывайте меня, ради Бога, и любите меня хоть немножечко, мне это надо. Вы мне на мои письма совсем не отвечаете, почему? Только на мое последнее, отчаянное, ответили, вникли. Хотите еще отчаянное, только в другом роде? Ну, не буду, не буду. От Марии Павловны знаю, как Вы поживаете. Знаю, что Вы работаете наконец. Кабинет у Вас уютный, симпатичный, и работается хорошо, наверное. А хандра как поживает? Я вдруг сейчас представила себе, как я приезжаю к Вам, вот вижу Ваше лицо, улыбающиеся глаза, вижу, как мы сидим у Вас, как я Вам рассказываю много, много, говорю все, все... Вы бы обрадовались моему приезду? Как Ваш сад поживает, не пропали растения — все принялись? Как там хорошо будет весной! Что же Вам написать о себе? Живу, каждый день репетирую «Одиноких» — работы много предстоит, роль сильно трудная, а я ленюсь и ругаю себя — где моя энергия! Играю Елену по-другому, но все же недовольна ужасно собою. Люблю бывать у Вас, люблю сидеть болтать с Марией Павловной — хороший она человек. Сегодня иду к Морозовой на литературный вечер, будут говорить об «Одиноких» — интересно. Была раз в кружке с Марией Павловной, она Вам писала. Больше никуда не хожу. Будьте здоровы, крепко, крепко жму Вашу руку, скоро напишу. Ваша Ольга Книппер. У меня расцвела азалейка, ужасно хочется послать Вам с холодного севера цветок, посылаю только лепестки. Мой привет Вашей маме. Долго смотрела на Вашу карточку и хорошо, хорошо поплакала. Скажете — сентиментальная немка? Пусть.
Книппер 1 декабря 1899 года, Москва Ура, ура!!! У меня есть теперь писатель Чехов с глазами! Сию секунду только получила и не могу бежать на репетицию, не написавши Вам хоть несколько строк. Спасибо, спасибо Вам, милый Вы, хороший, чудный человек! Жму Ваши обе руки и целую уж в оба виска. Удивительная фотография! И какое у Вас хорошее выражение! Актрисулька страшно счастлива и постарается хорошенько поэтому репетировать. Ой, опоздаю, бегу скорее. Только почему ни одного словца на фотографии? Ну, Вы мне это весной исправите, да? Будьте здоровы, покойны, давайте ждать весны. Наши шлют Вам привет; залюбили все Марию Павловну. Передайте мой поклон Вашей маме. Еще раз кланяюсь «моим большим поклоном». Ваша Ольга Книппер.
Чехов 8 декабря 1899 года, Ялта Мы отрезаны от мира: телеграф везде поломан, почта не пришла. Третий день ревет буря — как говорят, небывалая. Милая актриса, очаровательная женщина, я не пишу Вам, потому что усадил себя за работу и не даю себе развлекаться. На праздниках устрою передышку — и тогда напишу подлиннее. Напишите же мне толком, основательно: приедет труппа весной в Ялту или нет? Окончательно решено это или не окончательно? Вы любите сохранять вырезки из газет, посылаю Вам две. Ветер злющий. Видаете князя Шаховского? В жизни его пертурбация — довольно занятная. Ну, будьте живеньки, здоровеньки, актрисища лютая, желаю Вам здоровья, веселья, денег — всего, чего только желается душеньке Вашей. Крепко жму руку и кланяюсь в ножки. Ваш А.Чехов.
Книппер 12—26 декабря 1899 года, Москва А я Вам не пишу, дорогой писатель, потому что замоталась, заигралась и устала. Живу глупо, нелепо, не люблю сейчас ни жизни, ни себя, нет у меня ни энергии, ни сил, а «Одинокие» на носу. Я ведь с начала сезона играю почти каждый день и, кроме того, каждый день были то репетиции «Дяди Вани», то «Одиноких», и меня эти каждодневные репетиции убивают — не имеешь возможности работать дома, а Конст. Серг. дуется на меня за это, не разбирая, в чем дело. Пьеса страшно тяжела, и потому после первой генеральной устроили порядочные купюры, а то уж очень много слез, — публика сбежит. 18-го. Все это писала уже много дней назад, и, как видите, письмо лежало, а актриса совсем скапутилась и сегодня только первый день чувствует себя несколько сносно. Прошли «Одинокие» с неожиданным блестящим успехом, а мы совсем приготовились если не к провалу, то к очень среднему успеху, и вдруг — овации! К спектаклю все подтянулись, играли нервно, а на репетициях совсем пали духом. Накануне я совсем свалилась от усталости. 26-го. Хочу еще поздравить с наступающим Новым годом, хочу пожелать милому человеку всего, всего хорошего, чего только душа его просит!
Книппер 22—26 декабря 1899 года, Москва Вот уже и праздники, дорогой писатель! Поздравляю Вас, желаю от души провести их весело, приятно. С каким наслаждением я бы укатила к Вам вместе с Марией Павловной! Она теперь с Вами, много рассказывает о Москве, о нашем театре, да? Я думаю, Вы со страшным нетерпением ждали ее приезда. А мне без нее скучно. Я так привык- ла забегать в Дегтярный, посидеть, поболтать, и всегда уйдешь успокоенной, умиротворенной. Больше я нигде и не бываю, никуда не хожу, вот, может, теперь начну «выезжать» в свет, а то скислась актриса совсем. Спасибо Вам за вырезку из газет — хохотала я много! А у Вас на юге все бури свирепствуют — как-то доехала Мария Павловна! Вы спрашиваете, приедем ли мы весною играть в Ялту, — да кто же это знает, милый писатель! Вы знаете, какой таинственностью окружают себя наши директора. Говорят, постом едем в Петербург — дело решенное; а я и то еще не очень верю. Вы теперь работаете и потому чувствуете себя хорошо, правда? Третьего дня дядя Саша читал мне и брату Володе Ваши рассказы, и мы так дружно хохотали, что можно было нам позавидовать. А дядя Саша шипел от хохоту, как Коробочкины часы, когда собирались бить. Пришла мать, усталая, сонная, но мы ее усадили, заставили слушать и разогнали ей весь сон. Дядя Саша сегодня идет в первый раз на «Дядю Ваню». Он только в ноябре приехал с Кавказа и потом отчаянно вел знакомство с бутылочками и только теперь стал человеком; слышу сейчас, что собирается в баню, это значит — готовится к спектаклю. Вчера играли «Одиноких» в третий раз, все с таким же успехом, только не я.
26-го декабря. Который день я пишу Вам и не могу кончить, и пишу бестолково, как и всегда, впрочем. Перед праздниками простудилась, голова трещала, насморк, кашель — одним словом, всякая гадость, слава Богу, что эти дни не играла, хотя все выходила; надо было некоторые закупки делать, мама все занята была. Пришли праздники, мне хочется сидеть дома, читать или слушать хорошую музыку, или удрать из Москвы на денек, на два, побегать на лыжах, подвигаться, понюхать свежего воздуха, простора, сбросить с себя городскую кислоту, одним словом. Играю я много и играю плохо. Елену, впрочем, начала играть по-другому, лучше ли, хуже ли, не знаю. Перед Анной Map я пока чувствую себя бессильной, играю очень бледно, слабо, теперь у меня больше свободного времени, буду ею заниматься, хочу, чтобы она меня хоть немножечко удовлетворила, а играть так — одно терзание для меня. Увижусь с Вами, буду много говорить об «Одиноких». Мейерхольд потратил много труда, много нервов и сделал много, но его укоряют за резкость, за суетливость, излишнее нервничанье. Страшный успех имеет Мария Федоровна в роли Кэте — она очаровательна, обаятельна, изящна, мила, но нет мещаночки, серенькой дочери пастора, ограниченной, но глубоко любящей Кэте, и потому делается непонятно, почему Иоганн ищет чего-то другого; такая жена вполне может понять его и быть ему духовно близкой. И правду говорят — при такой Кэте Анна должна быть сверхчеловеком. Говорили мне об этом много люди, видевшие эту пьесу в Берлине. В Петербург мы едем — решено. На днях вернулся из Петербурга Влад. Иванович с этим известием. Я ужасно рада этой поездке, есть что-то впереди. Что будем делать весной — не знаю. Сегодня открытие литературно-художественного кружка в новом помещении. Может быть, поедем туда после «Дяди Вани», хотя вряд ли. 24-го у нас была елка, хотя детей в доме нет, но это так, по традиции. Была только наша семья, ведь нам редко приходится посидеть вместе. Дядя Саша опять читал Антона Чехова, и мы отлично провели время; дядя доктор сварил отличную жженку, и мы малость попьянствовали. Вчера и сегодня сижу дома, никуда не хожу, отдыхаю. Напишите, как проводите праздники, одолевают ли Вас скучные люди, даете ли Вы им чаю. Скоро ли я Вас увижу? Много, много буду говорить, можно? Летом согласна жить у Вас, коли жалованье будете платить и на Ваших харчах. М.П. подрядила уж меня. Будьте здоровы, не сердитесь на несчастную актрисульку.
"Ну, будьте живеньки, здоровеньки, актрисища лютая..." - прелестно как! "..одолевают ли Вас скучные люди, даете ли Вы им чаю.." - кто скучен мне, тому я чаю не даю
0
