Чехов 16 июня 1899 года, Лопасня Моск. губ. Что же это значит? Где Вы? Вы так упорно не шлете о себе вестей, что мы совершенно теряемся в догадках и уже начинаем думать, что Вы забыли нас и вышли на Кавказе замуж. Если в самом деле Вы вышли, то за кого? Не решили ли Вы оставить сцену? Автор забыт, — о, как это ужасно, как жестоко, как вероломно! Все шлют Вам привет. Нового ничего нет. И мух даже нет. Ничего у нас нет. Даже телята не кусаются. Я хотел тогда проводить Вас на вокзал, но, к счастью, помешал дождь. Был в Петербурге, снимался в двух фотографиях. Едва не замерз там. В Ялту поеду не раньше начала июля. С Вашего позволения крепко жму Вам руку и желаю всего хорошего. Ваш А.Чехов.
Книппер 22 июня 1899 года, Мцхет Пожалуйста, не думайте, что я пишу только ответ на Ваше письмо, — давно бы написала, но все время была в таком отвратительном настроении, что ни строки не могла бы написать. Только второй день, как начинаю приходить в себя, начинаю чувствовать и немножечко понимать природу. Сегодня встала в 6 часов и отправилась бродить по горам и первый раз взяла с собой «Дядю Ваню», но только больше сидела с книгой и наслаждалась дивным утром и восхитительным видом на ближние и далекие горы, на селение Мцхет, верстах в двух от нас, стоящее при слиянии Куры с Арагвой, чувствовала себя бодрой, здоровой и счастливой. Потом пошла вниз на почту, за газетами и письмами, получила весточку от Вас и ужасно обрадовалась, даже громко рассмеялась. А я-то думала, что писатель Чехов забыл об актрисе Книппер, — так, значит, изредка вспоминаете? Спасибо Вам. Что-то Вы поделываете в Мелихове, — неужели все холодно? Я так счастлива, что могу греться на южном солнышке после холодного мая. Что Мария Павловна? Пописывает этюдики или поленивается? Скажите ей, что я ее крепко целую и хочу ей написать. Отчего же телята больше не кусаются? А Бром и Хина живы? На скамеечке за воротами часто сидите? Несмотря на здешнюю красоту, я часто думаю о нашей северной шири, о просторе — давят все-таки горы, я бы не могла долго здесь жить. А красиво здесь кругом — прогулки великолепные, много развалин старинных, в Мцхете интересный древний грузинский собор; недалеко от нашей дачи, в парке же, поэтично приютилась маленькая церковка св. Нины, просветительницы Грузии, конечно, реставрированная, и там живут две любительницы тишины и уединения. Прокатились бы Вы сюда, Антон Павлович, право, хорошо здесь, отсюда бы вместе поехали в Батум и Ялту, а? Брат с женой народ хороший, были бы очень рады. Может, вздумаете. Недавно мы прокатились по вновь выстроенной дороге до Александрополя, до Карса она еще не достроена — что это за красота! У нас был свой вагон, последний, так что с задней площадки мы все время любовались дивной панорамой; я никак не ожидала увидать такое великолепие. В нескольких словах невозможно описать, а начнешь писать, так не кончишь, лучше расскажу. Вчера не успела кончить письма; вечером сделали прогулку верст в восемь, исследовали одну интересную лощину, да все по камням, без дороги, так что устала я порядком и не в силах была писать. Сегодня опять встала в 6 часов, бродила и занималась, начала купаться — у нас в парке отличный большой бассейн, с проточной родниковой знаменитой Мцхетской водой, градусов 11-12 — хорошо? Давно бы уж купалась, если бы не расклеилась после путешествия сюда — недели две плохо себя чувствовала. По Военно-Грузинской, конечно, застряли, там ведь гладко никогда не проедешь. Сидели два дня на Казбеке, за неимением колясок, да так и уехали в омнибусе и на багажной платформе — порядки! Но было весело, подобралась славная компания человек в 11 — таких же колясочных страдальцев. На Казбеке пролежала день мертвецом от мучительной головной боли. Ну вот, сколько я Вам натрещала, надоела? Если да — прошу прощения, больше не буду. Жду из Ялты от Срединых письма, писала им. От мамы узнала, что Леон. Вал. скверно, высылают из Ялты. Напишу Вам, когда выеду отсюда. Вы морских путешествий не любите? Передайте мой привет Вашей матушке, сестре и Марии Федоровне. Жму Вашу руку, Ольга Книппер. А Вы мне напишете еще? Может, мухи появятся в Мелихове?
Чехов 1 июля 1899 года Москва Да, Вы правы: писатель Чехов не забыл актрисы Книппер. Мало того, Ваше предложение поехать вместе из Батума в Ялту кажется ему очаровательным. Я поеду, но с условием, во-первых, что Вы по получении этого письма, не медля ни одной минуты, телеграфируете мне приблизительно число, когда Вы намерены покинуть Мцхет; Вы будете держаться такой схемы: «Москва, Малая Дмитровка, Шешкова, Чехову. Двадцатого». Это значит, что Вы выедете из Мцхета в Батум 20 июля. Во-вторых, с условием, что я поеду прямо в Батум и встречу Вас там, не заезжая в Тифлис, и в-третьих, что Вы не вскружите мне голову. Вишневский считает меня очень серьезным человеком, и мне не хотелось бы показаться ему таким же слабым, как все. Получив от Вас телеграмму, я напишу Вам — и все будет прекрасно, а пока шлю Вам тысячу сердечных пожеланий и крепко жму руку. Спасибо за письмо. Ваш А.Чехов. Мы продаем Мелихово. Мое крымское имение Кучукой теперь, летом, как пишут, изумительно. Вам непременно нужно будет побывать там. Я был в Петербурге, снимался там в двух фотографиях. Вышло недурно. Продаю карточки по рублю. Вишневскому уже послал наложенным платежом пять карточек. Для меня удобнее всего было бы, если бы Вы телеграфировали пятнадцатого и, во всяком случае, не позже двадцатого.
Чехов Телеграмма 8 июля 1899 года, Москва Уезжаю Таганрог важному делу буду Новороссийске воскресенье семнадцатого там встретимся пароходе. Чехов.
Чехов 8 июля 1899 года, Москва Пишу это в дополнение к своей телеграмме. Около 15 июля я должен быть в Таганроге по важному делу. Попасть в Батум к 17-му я не успею. Из Таганрога я выеду 17-го и буду в Новороссийске 18-го — там встретимся на пароходе. Если Вас задержит что-нибудь в Мцхете или Батуме хотя на день и Вы выедете из Батума не 17-го, то телеграфируйте мне по адресу: Таганрог, Чехову. 17-го в субботу из Батума пойдет хороший пароход прямым рейсом. Мне не везет, из Петербурга неаккуратно шлют корректуру, живу в Москве, обедать негде, в «Аквариуме» скучно и проч. и проч. Бегу из Москвы 12-го. Буду в Таганроге 14-го. Итак, в случае, если измените маршрут, телеграфируйте в Таганрог. До 18-го!! На пароходе будем пить вино. Ваш А.Чехов. Хуже, более по-свински, как живут летом москвичи, нельзя жить. Кроме «Аквариума» и фарса, нет других развлечений, и на улицах все задыхаются в асфальте. У меня варят асфальт под самым окном. От этого дыма и от разговора с Малкиелями я задыхаюсь.
* * *
Книппер 29 августа 1899 года, Москва Только четвертый день, как Вы уехали, а мне уже хочется писать Вам — скоро? Особенно вчера хотелось в письме поболтать с Вами — настроение было такое хорошее: мой любимый субботний вечер, звон колоколов, который так умиротворяет меня (фу, скажете, сентиментальная немка, правда?), прислушивалась к перезвону в Страстном монастыре, сидя у Вас; думала о Вас. Но писать вечером не пришлось: с репетиции зашел Влад. Ив. и сидел долго. Знаете, Антон Павлович, голубчик, я ведь получила роль Анны в «Одиноких людях»!! Вы должны себе представить, как я рада! Шенберг, не зная, что мне сообщено это самим директором, отводит меня торжественно в сторону и докладывает, что я получаю роль Анны. Желябужская играет жену, отца — Санин, мать — Самарова, остальное еще не решено. Иоганнес, конечно, Мейерхольд [...] Ну, довольно пока о театре, потом поговорим. Мне так грустно было, когда Вы уехали, так тяжело, что если бы не Вишневский, который провожал меня, то я бы ревела всю дорогу. Пока не заснула — мысленно ехала с Вами. Хорошо Вам было? Не мерзли? А попутчики скучные были, или сносные, или милые? Вот сколько вопросов надавала — ответ получу? А уютненькая корзиночка с провизией пригодилась? И конфекты покушивали? Ну, не буду больше, надоела. На юге Вы, наверное, ожили: после нашей сырости, холода, хмурого свинцового неба — увидать южное ласковое солнце, сверкающее море, да ведь сразу духом воспрянешь. Хлопочете на постройке, ходите к Синани, на набережную, пьете нарзан, все по-старому, конечно, только без актрисы Книппер. А актриса на другой день Вашего отъезда хандрила и не пошла к Вам, как обещала Марии Павловне, а в пятницу лежала замертво от головной боли; вечером сидела у меня сестра писателя Чехова, я слушала ее милый, ласковый, тихий голос, смех, который я так люблю. Вчера перед репетицией зашла к Вам, видела М.С.Малкиель, Лику (pardon, что так называю) и Левитана. В Вашем кабинете стоит диван, висит Ваш большой портрет, уютно там, хорошо, и я абонировалась на угол дивана, прямо против портрета, буду приходить и сидеть. Репетиции «Дяди Вани» вчера не было. Приехал Влад. Ив. и открыл министерский кабинет, пошли разговоры, исповеди, и решили репетицию отменить. Вечером труппа приветствовала Конст. Серг. — он очень поправился, повеселел, набрался сил, так что держись! Сегодня был генеральный смотр «Грозного». В общем остались довольны, кажется. Санин от волнения чуть пальцы не отгрыз вместе с ногтями. Сегодня мы с Марией Павловной были в Малом театре на генеральной репетиции «Эгмонта». Гликерия Николаевна затащила нас во второй ряд — тут же восседали Теляковский, Нелидов и компания. Насмотрелась я вдоволь на это милое начальство — просто восторг! Мы еле сдерживались от смеху, слушая его замечания — то подошвы южинских сапогов слишком белы, то стул нехорош, то шнурочек на плаще Кожина ему не нравится, и т.п. — про игру ни слова. Уж и физиономия же у него! Вспомнила Вас, его разговоры о «Дяде Ване», и внутренне помирала со смеху. Глик. Николаевна, бедная, все плакала, да и не от игры, а что «это исторически верно», да и где ж теперь услышишь такие хорошие слова — «умереть за родину!» Играли, как всегда в Малом — с сильным оттенком скуки. Южин по внешности был великолепный Эгмонт и играл хорошо. Вы бы, наверное, не вытерпели среди этой компании, где мы сидели, и удрали бы. Познакомилась с Кондратьевым — представился как мой верный поклонник, сильно интриговавший против меня, — чтобы я перешла к ним. Одним словом, насмотрелась я ценителей искусства. Надоела я Вам, писатель, правда? Если захочется, напишите тепленькое письмецо, а не захочется — не пишите лучше совсем. Кланяйтесь Срединым. Вы ходите к ним? А обедаете Вы каждый день? Смотрите, питайтесь хорошенько. Ну, спите спокойно, будьте здоровы. Жму Вашу руку, Ольга Книппер.
Чехов 3 сентября 1899 года, Ялта Милая актриса, отвечаю на все Ваши вопросы. Доехал я благополучно. Мои спутники уступили мне место внизу, потом устроилось так, что в купе осталось только двое: я да один молодой армянин. По нескольку раз в день я пил чай, всякий раз по три стакана, с лимоном, солидно, не спеша. Все, что было в корзине, я съел. Но нахожу, что возиться с корзиной и бегать на станцию за кипятком — это дело несерьезное, это подрывает престиж Художественного театра. До Курска было холодно, потом стало теплеть, и в Севастополе было уже совсем жарко. В Ялте остановился в собственном доме и теперь живу тут, оберегаемый верным Мустафою. Обедаю не каждый день, потому что ходить в город далеко, а возиться с керосиновой кухней мешает опять-таки престиж. По вечерам ем сыр. Видаюсь с Синани. У Срединых был уже два раза; Вашу фотографию они осматривали с умилением, конфекты съели. Л.B.Средин чувствует себя сносно. Нарзана не пью. Что еще? В саду почти не бываю, а сижу больше дома и думаю о Вас. И проезжая мимо Бахчисарая, я думал о Вас и вспоминал, как мы путешествовали. Милая, необыкновенная актриса, замечательная женщина, если бы вы знали, как обрадовало меня Ваше письмо. Кланяюсь Вам низко, низко, так низко, что касаюсь лбом дна своего колодезя, в котором уже дорылись до 8 саж. Я привык к Вам и теперь скучаю и никак не могу помириться с мыслью, что не увижу Вас до весны; я злюсь, — словом, если бы Наденька узнала, что творится у меня в душе, то была бы история. В Ялте чудесная погода, только ни к селу ни городу вот уже два дня идет дождь, стало грязно, и приходится надевать калоши. По стенам от сырости ползают сколопендры, в саду прыгают жабы и молодые крокодилы. Зеленый гад в цветочном горшке (кактус), который Вы дали мне и который я довез благополучно, сидит теперь в саду и греется на солнце. Пришла эскадра. Смотрю на нее в бинокль. В театре оперетка. Дрессированные блохи продолжают служить святому искусству. Денег у меня нет. Гости приходят часто. В общем, скучно, и скука праздная, бессмысленная. Ну, крепко жму и целую Вашу руку. Будьте здоровы, веселы, счастливы, работайте, прыгайте, увлекайтесь, пойте и, если можно, не забывайте заштатного писателя, Вашего усердного поклонника. А.Чехов.
Книппер Начало сентября 1899 года, Москва Здравствуйте, писатель! Как поживаете? Я на Вас зла и обижена — писать мне не хотите, забыли актрису, ну и Бог с Вами. А все-таки посылаю Вам вкусных духов, авось вспомните меня. Ночь чудная, лунная, хочется за город, на простор, поедемте, а? Теперь хорошо в долине Коккоза!!! Прощайте, прощайте, писатель, будьте здоровы. Ольга Книппер.
Чехов 9 сентября 1899 года, Ялта Записочку, духи и конфекты получил. Здравствуйте, милая, драгоценная, великолепная актриса! Здравствуйте, моя верная спутница на Ай-Петри и в Бахчисарай! Здравствуйте, моя радость! Маша говорит, что Вы не получили моего письма. Как? Почему? Письмо я послал уже давно, тотчас же по прочтении Вашего. Как живете? Как работаете? Как идут репетиции? Нет ли чего новенького? Наши приехали. Помаленьку размещаемся в большом доме. Становится сносно. Телефон. От скуки звоню каждый час. Скучно без Москвы, скучно без Вас, милая актриса. Когда мы увидимся? Из Александринки получил телеграмму. Просят «Дядю Ваню». Бегу в город и на базар. Будьте здоровы, счастливы, радостны! Не забывайте писателя, не забывайте, иначе я здесь утоплюсь или женюсь на сколопендре. Целую крепко Вашу руку, крепко, крепко!! Весь Ваш А.Чехов.
Книппер 10 сентября 1899 года, Москва Вчера был ровно год, что мы с Вами познакомились, милый писатель, — помните, в клубе, на черновой репетиции «Чайки»? Как я дрожала, когда мне прислали повестку, что вечером будет присутствовать «сам автор»! Вы это понимаете? А теперь вот сижу и пишу этому «автору» без страха и трепета, и наоборот, как-то светло и хорошо на душе. И день сегодня чудный — теплый, ясный, если удастся — поеду куда-нибудь за город, подышать воздухом, полюбоваться на осеннюю природу, а пока любуюсь Тверским бульваром, когда иду в театр — он, право, очень красив теперь. Эх, бедные мы, городские жители! Вчера минуточки не было свободной написать Вам, а так хотелось! Утром репетиция «Дяди Вани», в пять — «Грозный» и прямо из театра пошли в Филармоническую школу на беседу «Одиноких». В промежутке сидел у меня один офицер, наш попутчик по Военно-Грузинской дороге, когда мы с братом ехали во Мцхет. День так и ускользнул. В «Дяде Ване» разбирали 3-й и 4-й акты; сегодня и завтра генеральная «Грозного», и потом примемся как следует за «Дядю Ваню». Мария Петровна будет отличная Соня, а какая я буду Елена — сама не знаю. Понимаю я ее удивительно, а как передам — Бог знает? Савва Морозов повадился к нам в театр, ходит на все репетиции, сидит до ночи, волнуется страшно. Мы все, конечно, острим. Москвин уверяет [...]. Я думаю, что он скоро будет у нас дебютировать, только не знаю еще в чем. Знаете, он решил, что я не могу играть Елену, так как у меня нет противного мужа и роль у меня будет не пережита. Я решила поискать. Вы мне ведь не откажете помочь, тем более, что это для успеха Вашей же пьесы, милый писатель, правда? Если я буду так действовать и впредь, то из меня выйдет, вероятно, колоссальная актриса! Я предлагаю Савве Морозову дать какую-нибудь должность при нашем театре, авось скорее новый выстроит. Жаль, что место инспектора над актрисами просил оставить за собой наш «популярнейший писатель», а то бы отлично можно было пристроить Саввушку. На одной репетиции мы с Вишневским сильно вспомнили Вас, сколько бы Вы «словечек» хороших пропустили [...]. А третьего дня у Вас уши не горели? Мы были en famille [семьею] в Большом театре на «Спящей красавице». Что это за чудная, красивая, полная неги музыка! В конце концов не хотелось смотреть на сцену, на прыгающие ноги, на нелепые физиономии, — так бы и утопала в этой дивной гармонии! Под впечатлением музыки Чайковского Николаша Соколовский начал говорить о Вас, говорил много, хорошо, тепло, взволнованно, и мне было ужасно приятно слушать... Спасибо, что передали фотографию и конфекты. И спасибо, что Вы мне написали, я с таким нетерпением ждала весточки, волновалась, думала, что не хотите писать мне. А Вы думаете, я к Вам не привыкла? Пишите мне все, все, Наденька не узнает. Я очень рада, что Ваши дамы теперь будут кормить Вас; так я и знала, что писатель не обедает каждый день. Неужели трудно было пойти или поехать в город, а? Ну, до следующего письма; не скучайте, обедайте, сидите в саду, думайте обо мне. А работать не принимались? Передайте мой привет Марии Павловне, мамаше, желаю поскорее устроиться, чтобы было хорошо и уютно. Жму Вашу руку и целую в правый висок. Не хандрите только. Ольга Книппер.
Книппер 21 сентября 1899 года, Москва Мне кажется, что я уже целую вечность не писала Вам, мой дорогой писатель, и что Вы перестали думать обо мне. Отчего Вы не здесь?! У нас теперь тепло, солнце жарит, совсем лето. Ходила бы я к Вам чай пить после репетиции, раскладывала бы пасьянс, болтали бы о Художественном театре. Я теперь занята порядком — каждый день на репетициях, сегодня только вот выдался свободный денек. Скоро открытие у нас — страшно, так все нервы и прыгают. На первое представление уже нет ни одного билета, на «Геншеля» тоже, кажется, уже все расписано. В первое воскресенье идет «Чайка» — с какой радостью я буду играть эту подлую актрису! Утром хотят ставить «12-ю ночь», но я решительно отказалась. Играть днем Виолу, в которой раз восемь я переодеваюсь с головокружительной быстротой (совсем Фреголи) и от которой я устаю, — а вечером Аркадину! Это прямо жестоко даже говорить об этом. Так что утром пойдет, верно, «Антигона». «Дядю Ваню» репетируем без Астрова, который теперь занят Грозным. 3-й акт нас так захватывает, что мы мчимся, закусивши удила, — лица горят, глаза блестят, шпильки из головы летят, и такое чувство, что никто не в состоянии остановить нас. Театр будет стонать. Лужский — отличный профессор. Ах, писатель Чехов, если бы Вы могли бы быть на первом представлении! Вот был бы праздник! Да верно, Вы уже раздумали ехать в Москву, сжились с Ялтой, с «собственным домом» и думать забыли о Москве, о нашем театре и об актрисах. Ваша протеже, Томановская, телеграфировала, что вызваны они в Петербург, благодарит за хлопоты, и т.д. Была у меня Кундасова, просила «Одиноких». Она меня ждала часа полтора и все время стояла, знаете, в нашем стеклянном фонаре, в гостиной, говорит, что нашел столбняк и что она забыла, где она; потом отошла; мы болтали, пили чай с лимоном, ели черную кашу. Она была такая элегантная, просто прелесть. А знаете, больно на нее смотреть — такая она истерзанная жизнью, так ей нужен был покой, ласка. Не пишется мне сегодня. Писала и Марии Павловне, да оба письма разорвала бы охотно. Какая-то я судорожная. Хотела написать много, много — ничего не вышло. Тянет меня вон из города на простор. Каша у меня в душе и в голове. Прощайте, пишите мне скорее и побольше. Жму руку. Ваша Ольга Книппер. Хочу Ваших писем. Мама шлет Вам привет.
Книппер 26 сентября 1899 года, Москва Это Вам не стыдно, нехороший Вы человек, называть меня змеенышем? Ах, ах, писатель, грех Вам! Мало пишу? Да все боюсь, что скучны мои письма. Если нет — буду чаще болтать с Вами. Спасибо за запонки. Только которая же птица — Вы и которая — я? Одна стоит в спокойном сознании своего величия и как бы с сожалением посматривает кругом себя — довольно меланхолично. Другая с некоторым задорцем заглядывает снизу вверх, и положение у нее наступательное, с кокетливым изгибом шейки... Вишневскому передала Вашу посылочку, но он ничего не понял, то, что должен был понять, — по словам князя. Если бы Вы знали, как я обрадовалась, когда, пришедши с репетиции, застала князя у себя в комнате! Так сейчас вспомнился милый Дегтярный переулок, голодающий писатель, кругом рогожи, веревки, горбатый Димитрий, пасьянсы, Малкиели и т.д. Хорошее было время! Князь рассказывал о Вас, о доме, обо всем, одним словом. Когда он уходил, случился казус — у дверной портьеры оторвался аграмант, и бедный князь попал ногою в петлю, как в капкан. Ужасно было смешно, я и сейчас хохочу; и жалко его было. Так это он элегантно расшаркнулся и шагнул в переднюю, и вдруг — стой! Ну ничего, обойдется. Просил, конечно, о билетах, оставил мне 10 руб., и, конечно, я его надую. Разве случайно достану у кого-нибудь из наших. В день открытия кассы народ стоял с часу ночи — хвост неимоверный, до 2500 человек перебывало в первый день; продано 16 билетных тетрадей. На первое представление «Грозного» в кассе не было ни одного билета, все расписали так. На три представления «Грозного», на «Чайку», «Федора» — все почти уже расхватано. Каково? Мы все просто прыгали от радости — такое приятное волнение! 28-го у нас молебен, 29-го — «Смерть Грозного», 30-го «Федор», 1-го «Чайка», затем «Грозный», «Федор», «Геншель». Утром 1-го «Антигона», 3-го «Двенадцатая ночь». Вот Вам начало наших подвигов. Думаю, что Вам интересно. Вчера на генеральной «Грозного» был Шаляпин и, говорят, стену колотил от восторга. Что-то публика скажет! Поставлен «Грозный» очень интересно. Сегодня мне здорово достается — только что вернулась с генеральной «12-й ночи», пообедала, вот пишу Вам, а скоро опять бежать на генеральную «Федора», с новым Федором. А погода мерзкая — холодно, идет мокрый снег. Наша «12-я ночь» прошла сегодня с шиком. Мне начинает нравиться этот мир красивых женщин, пажей, поцелуев, томных взглядов, мир поэзии, любви, музыки вперемежку со сценами безумного дурачества, веселья, тяжелого английского остроумия — думаю, что выйдет интересный спектакль. Репетиций «Дяди Вани» на этой неделе нет. Мы налаживаем всю пьесу без Астрова, с Немировичем. Проходим отдельными сценами, много беседуем, нянчим ее, как нянчили «Чайку». Меня смущает ремарка Алексеева по поводу последней сцены Астрова с Еленой: Астров у него обращается к Елене, как самый горячий влюбленный, хватается за свое чувство, как утопающий за соломинку. По-моему, если бы это было так, — Елена пошла бы за ним, и у нее не хватило бы духу ответить ему — «Какой вы смешной...» Он, наоборот, говорит с ней в высшей степени цинично и сам как-то даже подсмеивается над своим цинизмом. Правда или нет? Говорите, писатель, говорите сейчас же. Я еще не чувствую монолога в конце 2-го действия, об Астрове, так хочется говорить горячо и искренно, т.е. искренность необходима, только другого тона. Третий акт мне будет легче всего играть. Не дождусь этого спектакля! Ну, пора бежать в театр. До свиданья, до следующего письма, мой дорогой писатель, не сердитесь на меня, любите и думайте обо мне хоть немножечко. Пришлите мне карточку Вашу, хорошую только, с надписью, тоже с хорошей, а то у меня только маленькая Ваша с опущенными глазами — стоит у меня посредине стола. Пишу и взглядываю. Передайте мамаше и дорогой Марии Павловне мой сердечный привет. Жму хорошенько Вашу руку, крепко. Ольга Книппер.
Чехов 29 сентября 1899 года, Ялта Ваше благоразумное письмо с поцелуем в правый висок и другое письмо с фотографиями я получил. Благодарю Вас, милая актриса, ужасно благодарю. Сегодня у Вас начало спектаклей, и вот в благодарность за письма, за память я шлю Вам поздравление с началом сезона, шлю миллион пожеланий. Я хотел было послать телеграмму директорам и поздравить всех, но так как мне не пишут, так как обо мне, очевидно, забыли и даже не прислали мне отчета (который, судя по газетам, вышел в свет недавно) и так как в «Чайке» играет все та же Роксанова, то я почел за лучшее делать вид, что я обижен, — и вот поздравляю Вас только одну. У нас был дождь, теперь ясная, прохладная погода. Ночью был пожар, я вставал, смотрел с террасы на огонь и чувствовал себя страшно одиноким. Живем мы теперь в доме, обедаем в столовой, есть пианино. Денег нет, совсем нет, и я занимаюсь только тем, что прячусь от своих кредиторов. И так будет до середины декабря, когда пришлет Маркс. Хотел бы написать Вам еще что-нибудь благоразумное, но никак ничего не придумаю. У меня ведь сезон не начинался, у меня нет ничего нового и интересного, все то же, что и было. И ничего не жду, кроме дурной погоды, которая уже на носу. В Александринке идут «Иванов» и «Дядя Ваня». Ну, будьте здоровы, милая актриса, великолепная женщина, да хранит Вас Бог. Целую Вам обе руки и кланяюсь в ножки. Не забывайте. Ваш А.Чехов.
Книппер 29 сентября 1899 года, Москва, 4 часа утра Спать не могу. Прошел «Грозный», и... скверно на душе, вероятно, у всех. Сейчас ничего ясно не понимаю, сознаю только, что должно бы быть иначе в день открытия второго сезона Художественного театра. Во-первых, Алексеев болен, играл с анонсом, против чего восставала вся труппа; анонсы ведь парализируют публику. От постановки все в восторге [...]. Принимали холодно, настроение у нас за кулисами было мрачное. Только, голубчик, Антон Павлович, я это пишу только Вам, этого никто не должен знать; Вы это сами, впрочем, понимаете. Мне так больно, так тяжело на душе, я Вам передать не могу! Теперь все хаос, а завтра еще хуже будет. Хороши были Санин, Вишневский, Лужский, Савицкая. Прав Немирович — надо было сезон открывать «Дядей Ваней». Воображаю, как завтра начнут нас грызть все газеты — давно многие поджидают случая придраться. [...] Ну, вот видите, как все обстоит. Как больно, как тяжело сознавать недочеты и промахи любимого, хорошего, молодого нашего дела. Буду все-таки думать, что следующие спектакли сотрут это неприятное впечатление. Вы совсем забыли актрису, не хотите писать — мне это больно. Отчего Вы молчите? Ваша поникшая актриса.
Чехов 30 сентября 1899 года, Ялта По Вашему приказанию тороплюсь ответить на Ваше письмо, где Вы спрашиваете насчет последней сцены Астрова с Еленой. Вы пишете, что Астров в этой сцене обращается к Елене, как самый горячий влюбленный, «хватается за свое чувство, как утопающий за соломинку». Но это неверно, совсем неверно! Елена нравится Астрову, она захватывает его своей красотой, но в последнем акте он уже знает, что ничего не выйдет, что Елена исчезает для него навсегда — и он говорит с ней в этой сцене таким же тоном, как о жаре в Африке, и целует ее просто так, от нечего делать. Если Астров поведет эту сцену буйно, то пропадет все настроение IV акта — тихого и вялого. Я послал с князем Александру Леонидовичу японский массаж. Пусть А.Л. покажет сию штуку своему шведу. В Ялте вдруг стало холодно, подуло из Москвы. Ах, как мне хочется в Москву, милая актриса! Впрочем, у Вас кружится голова, Вы отравлены, Вы в чаду — Вам теперь не до меня. Вы теперь можете написать мне: «Шумим, братец, шумим!» Я пишу Вам, а сам поглядываю в громадное окно: там широчайший вид, такой вид, что просто описать нельзя. Фотографии своей не пришлю, пока не получу Вашей, о змея! Я вовсе не называл Вас «змеенышем», как Вы пишете. Вы змея, а не змееныш, громадная змея. Разве это не лестно? Ну-с, жму Вашу руку, низко кланяюсь, стукаюсь лбом о пол, многоуважаемая. Скоро пришлю еще подарок. Ваш А.Чехов
"Ничего у нас нет. Даже телята не кусаются..." "Что Мария Павловна? Пописывает этюдики или поленивается?" "..снимался там в двух фотографиях. Вышло недурно. Продаю карточки по рублю.." "Хуже, более по-свински, как живут летом москвичи, нельзя жить." "Кланяюсь Вам низко, низко, так низко, что касаюсь лбом дна своего колодезя..." "..писать мне не хотите, забыли актрису, ну и Бог с Вами. А все-таки посылаю Вам вкусных духов, авось вспомните меня.." "Какая-то я судорожная. Хотела написать много, много — ничего не вышло.." "Ночью был пожар, я вставал, смотрел с террасы на огонь и чувствовал себя страшно одиноким.." "Вы змея, а не змееныш, громадная змея. Разве это не лестно?" * Какое удовольствие! Как приятно окунуться в эти письма!
0
