Старик боялся только темноты. Сам поражался себе, дожить до седин и, как дитя малое, — только солнце сядет, только по углам хижины заелозят тени, и сразу проберутся змеями в сердце, и волосы на голове зашевелятся, и каждый шорох — шилом укол. Схватит что-то за горло, надавит на кадык. Хрипишь, сипишь, как рыба на берегу — рот открываешь, а не дышится. Стискивал тогда зубы, и про себя повторял молитву Святому Ирохолиму Мудрому, тому самому, по которому костры семь лет горели, который одним взором врагов в бегство обращал, настолько великим воином был — род подлого Змея прервал, Служители так говорили, после чего Мир великий сделался. И благодать в Горные Земли пришла. И последняя свеча уже второй месяц дожидалась своего часа — Его дня. Не зажечь тогда ее в доме… Большой беде быть, скорой беде. Но если сделать все, как в Книге написано, самое заветное желание сбудется. Если от души идет. И хотел он в этот раз загадать, чтобы от страха Ирохалим его избавил. Летними ночами хорошо. Не очень холодно. Откроет старик дверь, сядет на порог, прижмется спиной к косяку, и не так страшно — на небе звезды, пусть и не яркие зимние, но от их тусклого света на душе легче. Однажды услышал крик. Словно человек гибнет. Долго сидел не шевелясь, потом тоскливо на душе сделалось. Пошел на звук и нашел маленькую птицу. Взял ее в руки. Крыло перебито. А сердечко колотится, даже огрубевшая ладонь чувствует — вот-вот из груди выскочит. Птица то яростно клекотала, то жалобно-жалобно пищала. Дома старик зажег свечу. Черт с ним Святым Ирохалимом, если действительно мудрый — поймет. Нет, — много проку от такой святости? Подумал так и сам испугался дерзости. Но не разверзлись небеса. Только сейчас почувствовал, как морозно вокруг. Посадил птицу в руки. Так и сидел всю ночь, боясь разжать или сжать ладони. Прошел день Святого Ирохалима. Прошел без огня. Но с желаниями. Крыло у птицы срослось. Все чаще летала она по хижине, негодующе крича. Иногда билась в мутное окно, а иногда смотрела так, что старик не выдерживал и начинал говорить. — Птица, глупая птица. Тебе разве плохо? Сама подумай, птица, я тебя грею… Когда же ты поешь, мне кажется только для меня . А там… опять неприкаянная будешь. И летаешь ты плохо… Вот так птица. Зима не сегодня-завтра… И как ты? Что тебя вообще к нам принесло, птица? Наши горы самые высокие, они крепче других, потому как железа в них больше, чем камня. И холода от них больше… Думаешь, птица, почему мы сюда забрались? Жжет нас изнутри. Сковывая наши тела, мороз держит внутри пламя. Птица! И живем мы поодиночке, встречаясь редко, потому как… Птица, птица… себя боимся больше, чем других. И угораздило тебя, птица… Глупая, глупая, птица. Задумался. Снова посмотрел в ее глаза. Обхватил седую голову руками. Долго-долго так сидел. Неожиданно улыбнулся, сказал тихо. — Холодно у меня. А ты к теплу привыкла, — и отвернулся. Потом взял ее в руки, вынес из дома. Открыл ладони, а птица смотрела, еще не понимала, что свободна. Опять улыбнулся старик. — Лети, птица, лети! Хотел сказать громко, но задребезжал голос, тут горное эхо пришло на помощь, подхватив его крик, бросило на землю с такой силой, что задрожали верхушки у гор. — Ле-е-е-ети-и-и-и! Птица, встрепенувшись, взмыла вверх. Часто-часто замахала крыльями. А старик приложил к глазам ладонь, всматриваясь ввысь, чувствуя, как слезятся глаза от солнца, повторял: — Летит! Надо же, как высоко летит моя птица! Да, птица, лети, лети туда, к счастью… к своему птичьему. Только долети, птица! Пожалуйста, долети! Где тепло… Весь день простоял на пороге. А ночью заелозили тени. Старик открыл дверь, сел на порог и прижался спиной к косяку. И звезды были яркие-яркие. И небо черное-черное. Утро заморозило даже водопад. И когда взошло солнце, будто огонь разгорелся на его месте…
Авоська с овощами получилась. Недоделочка. А разыграть надо было так, чтобы в каждой строчке ни звука лишнего, как в сюите. Здесь же не менее, чем новелла! Набезалаберничал, брат автор. А красиво всё.
0
