Дмитрий БЫКОВ

В списке бестселлеров наших книжных магазинов из 20 книг в лучшем случае пять отечественных, все остальное — переводная литература. Это самое загадочное явление нашего книжного рынка: почему-то переводится все самое худшее, что только можно найти за границей

Вероятно, этот разговор многих разозлит, но он назрел. Пока киноначальники и простые зрители спорят о необходимости квотировать западные фильмы, с книгами ситуация куда как печальнее. Не грех отдать Америке первенство в кино, которое у нас было выдающимся, но не уникальным. Эйзенштейн, Ромм, Калатозов, Довженко, Тарковский—фигуры, не уступающие Бергману, Брессону, Феллини или Гриффиту, но и не затмевающие их. Спорить с Голливудом по части спецэффектов и затрат тем более бессмысленно. Мы должны конкурировать на том поле, на котором традиционно лидировали,—даже советская власть не убила великой русской литературы, хоть и здорово разбавила ее идеологической макулатурой. Эта-то русская литература, у которой сегодня есть все необходимое для возрождения и роста, сдает позицию за позицией—и это особенно непостижимо на фоне разговоров о том, что страна поднимается с колен. Никуда она не поднимается—подъем выражается не в агрессивной, на грани хамства, политической риторике, а в преобладании отечественного продукта над зарубежным. Если вытеснить импортное масло покамест не в наших силах, то уж изгнание зарубежной макулатуры с книжного рынка не требует ни времени, ни денег. А поддержка отечественного производителя в этой области хоть и затратна, но обходится куда дешевле, чем реанимация промышленности.

Откроем список бестселлеров любого московского книжного магазина. Мы обнаружим в двадцатке хорошо продаваемых авторов два, три, хорошо, если пять отечественных имен, в списке бестселлеров американского или европейского магазина «свои» авторы составляют абсолютное большинство, а уж успех русской переводной книги там почти немыслим. Политические причины ни при чем—в глухие советские времена Запад преспокойно переводил и отлично раскупал Стругацких, Трифонова, Искандера, Битова, Маканина. Правда, чтобы их узнали там—им должны были дать состояться здесь. Признаюсь честно: успех большинства переводных текстов, возглавляющих бестселлерные списки книготорговли, для меня абсолютная загадка. Коэльо, встреченный в России как полубог, и Бегбедер с Уэльбеком сами, кажется, были смущены своей русской славой: примерно так себя чувствовала Вероника Кастро, став самой популярной актрисой России после рядовой теленовеллы «Богатые тоже плачут». Отечественные сериалы быстро потеснили зарубежные, но в книжном бизнесе, в котором мы традиционно были впереди планеты всей, ничего подобного почему-то не случилось. Афиша на дверях моего любимого магазина «Москва» извещает о приезде знаменитого французского писателя Жан-Кристофа Гранже. Братцы, помилосердствуйте! Спросите любого французского критика о Гранже—и он скажет вам, что это весьма посредственный и дурновкусный беллетрист, по «Пурпурным рекам» которого Мэтью Кассовиц снял довольно вторичный фильм. Генетическая лаборатория, подмена новорожденных, девочки-близнецы—набор донельзя стандартный, надуманный и третьесортный, никакой стильностью не спасешь, а Гранже вдобавок и пишет стерто, с множеством клише. У нас своих таких авторов на пятачок пучок—откуда эта святая уверенность в том, что семидесятническое пристрастие отечественного читателя к сборникам «Зарубежный детектив» осталось в силе? Но Бог с ним, с Гранже, он хоть умеет строить фабулу; что заставляет переводить клоны и клоны клонов «Бриджит Джонс», хотя и это сочинение Хелен Филдинг не тянуло на литературу? Что за радость переводить Ника Хорнби, Дуги Бримсона, Тони Парсонса? Очень может быть, что все эти авторы по-своему милы, но это классическая паралитература без скидок, подражание подражаниям, набор азбучных истин, изложенных в стилистике глянцевой колонки. Я уверен, что потребитель на эту жвачку найдется всегда, но почему в таком случае не публиковать в должных количествах нашу собственную жвачку того же уровня? По крайней мере, пролоббируем своих; да и русский язык, и русская реальность так странно устроены, что автор, даже намеренный сочинить сугубо кассовую ерунду, вдруг задевает глубокие и трагические проблемы. Нет у нас европейского скольжения по верхам, легкости истинной нет, и слава Богу. Потому, вероятно, что жизнь не такая безопасная.

Никто не спорит—сегодня в Европе и тем более в Штатах полно серьезных писателей, но я отнюдь не убежден, что в России надо издавать практически все, что написал Йен Макьюэн. Персональная книжная полка Макьюэна есть почти в любом крупном магазине. Переводить восемь его книг—явный и необъяснимый перебор; хотя почему же необъяснимый? Макьюэн—Фаулз или Мердок не для бедных, но для среднего класса; читателю средних интеллектуальных способностей и посредственного вкуса он дает шанс почувствовать себя элитой, у нас одно время выполняла такую роль латиноамериканская проза, которую в 70—80-е можно было переводить хоть километрами… Но и латиноамериканской прозы никогда не было так много (тогда была другая беда—идейная макулатура типа «Комсомол—моя судьба»; на этом фоне даже Олдридж был глотком свободы).

Это же касается и Бэнкса, и Барнса, и Паланика, и Рушди, и, страшно сказать, Памука. Дали человеку Нобелевскую, спасибо, хороший писатель, но, видит Бог, я не понимаю, зачем переводить и издавать все, написанное им. Доррис Лессинг вполне заработала ту же Нобелевскую, кто бы спорил, но срочно выпускать слабые ее сочинения вроде «Расщелины» тоже вовсе не обязательно. Кажется, ясно уже на примере Елинек—штамповать тиражи очередного нобелиата накладно даже на его родине; однако поди ж ты.

И какая оперативность, какая полиграфия и тиражи! Не успевает в Штатах выйти «Террор» Дэна Симмонса—800-страничный талмуд немедленно украшает наши витрины. Вот уж автор безнадежно вторичный, хоть и очень качественно имитирующий литературу: в «Гиперионе» осваивал опыт Фрэнка Херберта, в триллерах—то Кинга, то Лавкрафта. «Террор»—мистичковая, то есть мистическая и очень картонная, история гибели британской полярной экспедиции 1845 года (подлинная судьба которой, до конца так и не выясненная, куда загадочней и страшней любого вымысла). Так же оперативно издают у нас все, что входит в моду в Европе: долго держалась в бестселлерах Анна Гавальда, хотя вот уж где подлинная фальшь и примитив! Януш Вишневский—автор «Одиночества в Сети»—тоже ломится в культовые авторы, хотя среди отечественных блоггеров прозу подобного уровня сочиняют десятки. И у всех этих книг стартовые тиражи—от 10 тысяч, в то время как отечественный дебютант может рассчитывать в лучшем случае на три, да и те не раскупят.

В чем тут дело? Такое засилье переводов мы уже переживали в 20-е, и многим оно жизнь спасло: аристократы, дворяне и другие «бывшие» шли в переводчики, потому что больше ничего не умели. Но тогда-то хоть понятно—отечественная проза была удушена цензурой. Что за цензура стоит сегодня между отечественными читателями и писателями? Я готов поверить, что неконкурентоспособны наши авто и блокбастеры, но насчет литературы, извините, у меня сведения противоположные. Это наш, коренной, многовековой промысел. И тут выясняется, что дело не в политике (по крайней мере пока). Дело в цензуре рынка, куда более жесткой, чем любая идеология.

Это ведь только разговоры, что наши издатели с распростертыми объятьями ждут новую генерацию прозаиков… Молодому автору с улицы или из «самотека» сегодня трудней пробиться, чем при самом густопсовом застое. Рекомендация маститого коллеги, как правило, ничего не значит. Сегодня издают тех, кто успел сделать имя либо при советской власти, либо в 90-е. Особо упорным везет, но их единицы. А если учесть, что молодому писателю надо почти непрерывно выживать,—становится понятно, что литература в России явно стала занятием для людей со слоновьей шкурой. Мне возразят: где же эти десятки молодых талантов, о которых ты говоришь? Приводи, издадим за милую душу! Было, дорогие друзья, приводил, спасибо. Но вы же, к сожалению, рассчитываете на мгновенный успех, а писателя надо растить. С ним должен работать опытный редактор, устраняющий шероховатости и длинноты. Ему необходима раскрутка вроде той, которую получил Сергей Минаев, то есть издатель должен искренне поверить, что успехом способен пользоваться не только предельно бездарный минаевский текст. Сегодня таких издателей очень мало. Я приношу в издательства книги, присланные мне из провинции (впрочем, и из Москвы шлют—это тоже ничего не меняет). И слышу: кто это купит? Кому это нужно? Издателям невдомек, что автора, как плодовое дерево, полагается сначала растить, и уж только потом обирать яблочки,—а не эксплуатировать бездумно и беспощадно, если на него случайно упал луч славы. Да что молодежь! У нас сотни отечественных авторов, совершенно забытых и недоставаемых: понадобился мне недавно «Чапаев» Фурманова—и я не нашел его нигде, кроме как в Сети. Начисто забытые классики второго ряда не переиздаются с советских времен, да и лучшие советские авторы—от Нилина до Пановой, от Абрамова до Шарова, от Сергиенко до Амлинского— забыты начисто. Попробуйте достать хороший роман 20-х, 30-х, 40-х, тогда как «Мастером и Маргаритой» в разных версиях рынок перенасыщен с конца 80-х…

Разумеется, чем мучиться с отечественным производителем—проще взять уже известного, брендового, так сказать, автора, будь он хоть десятиюродный внук Умберто Эко, хоть наибледнейшая тень Джоан Роулинг. Но если надо непременно издавать иностранного автора—у России, кажется, хороший выбор: есть и в Штатах, и в Европе, и в Латинской Америке первоклассная литература. Только ведь каждая страна усваивает то, что ей близко. И нам в нашем нынешнем состоянии нужнее всего как раз «продукт вторичный», как обозначил его Войнович: бледные копии Брауна и тени «Бриджит Джонс». Сегодняшний лозунг прост: брать худшее. Во всем.

Нет, я не призываю к запрету на переводы иностранной прозы, я лишь за то, чтобы относиться к своему писателю не хуже, чем к иностранному. А государству пора поощрять издателя, постоянно работающего с местными авторами. Куриная ножка может быть хоть американской, хоть французской. А литература, чтобы у читателя возникал с ней контакт, обязана быть русской, написанной на здешнем материале, и рассказывающей ему что-то главное о нем самом. Иначе мы так и останемся переводчиками—прежде всего собственного времени и сил.