Записки о городе. Синий блокнот

Картинки птиц бывают очень красивыми, особенно если рисовать жар- птицу или попугая какаду. Конечно, лучше всего рисовать красками, а не карандашом.
И хотя рисунки карандашом и не могут передать всю красоту птиц, но, тем не менее, они будут хорошим уроком рисования. Возможно вас заинтересует доска объявлений книги.

Осень в городе.
Растеклась дорожкой по окнам, утонула в мокром песке. Расплелась лентой по протянутой руке, прошипела прямо в ветер, в дождь, в небо. Выдохнула в форточку:
- Не надо, да?
Шагнула прямо на карниз, на битые стекла, уселась, сжалась, уткнулась в колени.
- Некуда торопиться! Все еще будет, наверное. Когда-нибудь. Может быть, завтра или послезавтра. Неопределенность лучше всего, правда? Не знаешь, когда и не догадываешься, где. Даже на часы смотреть не надо. Если вовремя нарисовать птицу, она успеет улететь в небо.
Ведь солнце уже плавает в лужах, а колеса автобусов разбрызгивают его в разные стороны. Если прислушаться, то океан зашумит сразу за окном. Внизу, на асфальте. Только протянуть руку и коснуться, обжигаясь, отступить, когда вода подступит к ногам. Главное, успеть перешагнуть осень, и город рядом, как на ладони.
Башни, часы, острые шпили соборов, красные крыши домов, улицы.
Маленькие, тихие, утренние, наполненные запахом кофе и булочек.
Полупустые, полусонные. С шорохом листьев, шагов, голосов, звуков, мелодий. С вдруг пугающим звоном часов на башне, с визгом тормозов, сирен, с почти ручными голубями у самых ног.
А сверху небо.
Синеватая полоса над головой.
И солнце.
Солнечный шар, в который можно входить, как за прозрачный занавес. Внутри жарко и душно, как в толпе туристов - пилигримов, распевающих псалмы.
Рюкзаки, баулы, мешки.
Деревянное распятие над головами.
Кто-то выталкивает меня, маленькую еще, прямо на обочину, и старый монах в коричневой рясе, утирая мне слезы, протягивает маленькое серебряное сердце.
- Возьми. Повесишь на икону Божьей Матери.

Сворачиваю к Святым воротам.
Пресвятая Мария высматривает меня в окно каменной часовни.
Оборачиваюсь, кланяюсь. Даже приподнимаю шляпу, улыбаюсь.
Крылатые львы хмуро провожают меня до « Арки».
- И сколько тут вас таких некрещеных? – сердобольная старушка с мешком разноцветных листьев встречает меня под надписью «Suum cuique». – Икону видишь, креститься надо.
Желтые брызги листьев летят мне под ноги. Она торопливо запихивает их в свой мешок, бормочет что-то, поправляет съехавший на шею платок.
- Каждому свое, наверное. Пойду Мицкевичу поклонюсь.
- Как же! Прощения надо просить у пана Бога.
Шаркает обратно во двор, все так же бормоча и поправляя непослушный платок.
Suum cuique.


Вокзальное.


В самом начале рисунка надо просто нарисовать овал в середине листа бумаги.


Сумерки.
И город уже повисает в тумане.
На вытянутой ладони мокрый лист.
Сыро и серо.
Серые дома, стены, асфальт, куртки прохожих.

Смотрю исподлобья.
Кепка натянута на самые глаза.
Не дышать…
Осень.


От Замковой улицы до Субоч

Замковая - очень старая улица.
Справа «Виктория».
Повсюду шероховатые листья и шотландцы – болельщики, флаги, транспаранты, волынка.
В два ряда. Как на футбольном поле.
Нет только свистков арбитра.
- Подайте Христа ради!
Оглядываюсь.
В инвалидной коляске, без ног.
Поправляет тельняшку, ремень. Смотрит вызывающе, как будто не просит. Позади него другой. (То ли отец, то ли брат).
- Подайте сколько не жалко!
Это второй.
Вижу на коленях жестянку из-под « Fazеnda Lagoa».
Шотландцы - мимо. За ними шлейф трехцветных флагов и звуков волынки.
- Подай, сетрëнка!
В глаза не смотрю.
Монеты падают на дно банки, сверху мятая десятка.
- Последние, да?
Солнце крадется по старой дранке крыш, ныряет в тучи, прячется, посматривает хитро и насмешливо.
- Меня Игорь зовут, слышишь?! – слова упираются в спину. - Запомнишь?
Оглядываюсь.
- Конечно!
Разве можно не запомнить имя?
Даже если оно не выбито на мемориальной доске дома. Даже если оно ничего не значит, или значило слишком давно, что осталось лишь где-то в подсознании, как прошлая жизнь.
Разве можно не запомнить имя?


Ведь крылья у птиц очень похожи, и отличаются только размером перьев. К верхним арочным контурным линиям надо нарисовать нижние линии, чтобы получились листочки крыльев.


По набережной до Соборной площади


Над туловищем птицы надо нарисовать овал и в нем контур глаза.

У отца был старенький совсем фотоаппарат и куча пленок-катушек в ящиках письменного стола. Перед Рождеством, когда начиналась большая уборка, бабушка доставала их и отдавала мне.
- Посмотри, что там!
Все катушки были совершенно одинаковыми. Отец никогда не делал на них каких-то пометок или записей, просто бросал в стол и забывал.
Мне всегда казалось, что на этих пленках должно быть что-то особенное, непонятное или даже тайное, доступное только избранным. Поэтому, закрывая дверь чулана и зажигая отцовский фонарик с красным стеклом, я всегда надеялась на чудо.
Это тоже старая фотография. Она была на одной из катушек.
И осени на ней на двадцать лет меньше, как и мне.
Только ветер все так же плюется листьями, рвет шапки, капюшоны, зонты. Размазывает дождь по стеклам троллейбусов и маршруток. Тащит за руку под мост, к реке. Упоительно дышит в губы, на ухо, растирает озябшие руки. Вопросительно смотрит, ждет, чтоб вдруг рвануть с новой силой, запрыгнуть под куртку, откинуть капюшон. Вызывающе засмеяться потом, застонать даже, затопать ногами, как избалованный ребенок.
Как двадцать лет назад.
Всего лишь двадцать. Когда так много и так мало.
Почти как, запыхавшись, взбежать по лестнице, нажать на кнопку звонка и затаиться.
Исчезнуть в осени, в листьях, в хмуром небе, среди облаков-кораблей.
Упасть. Утонуть снова. Разбухнуть уже сегодняшними метровыми буквами по стенам набережной « Я люблю тебя!». ( А тогда их не было).
Сверкнуть звездами, каплями, огнями. Остаться мелом, охрой, бронзой.
Диптихом отзвенеть (нечаянно) где-нибудь под башней.
Увидеть (во сне почти), как собор идет трещинами, как от него отваливаются обломки, катятся по площади, проваливаются в ямы. Вместе с людьми, в которых отражаются надписи, слова, разговоры.
Целая летопись.
Отдается потом эхом.
Или гитарой.
Через час и двадцать пять минут без Бога.
И на оконных решетках узлами веревки-простыни, под головами набитые рюкзаки, пустые комнаты.
И я.
Таскаем в сумках бюст Данте и томик Жака Превера.
Сперва нарисуйте клетку
с настежь открытой дверцей,
затем нарисуйте что-нибудь
красивое и простое,
что-нибудь очень приятное
и нужное очень
для птицы…
Например, короля.
У сегодняшней резиденции Король- сфинкс.
Очень давно на нем был парчовый жакет с золотыми пуговицами, серьга в ухе, а на пальцах столько колец, что ни взять, ни сжать скипетр он просто не мог.
Только смотреть. Ткнуть пальцем.
Хоть куда-нибудь. Чтобы мы прятались за баррикады, поближе к костру- греться, растирать покрасневшие руки, прыгать.
Набросать ночное « Письмецо потомкам». Ведь потом это обязательно издадут, распечатают, разнесут по подъездам, улицам.
Напомнят.
Через двадцать лет.
Как на моей фотографии.


Ратуша. По площади до проспекта

Рисунок птицы будет почти завершен, если добавить несколько деталей рисунку.


Удивительно, но я до сих пор помню мамины глаза.
Мне кажется, мы никогда не были здесь, не бродили по площади, не пили горячее какао, не кормили голубей, не сидели на лавочках рядом с мраморными фигурами ангелов. Но я помню каждое ее слово, помню, как она смотрела на меня, помню, как держала за руку, помню, как первый снег застал нас именно здесь, и она так смешно, совсем по-детски, ловила снежинки и прятала их в карман.
- Бабушке отнесем,- говорила. – Она удивится.
Я чувствовала ее во всем сразу. В площади и в стенах домов, в лужах, покрытых тонкой коркой льда, и в торопливых прохожих, в беретах зонтов и в себе. Я ощущала ее даже в кончиках пальцев и торопливо надевала варежки, чтобы спрятать ее от всех, оставить только себе, не делиться. Приберечь на потом, на долгие зимние вечера, чтобы слушать ее дыхание, голос. Ее истории, сказки, стихи. Чтобы вместе смотреть телевизор и решать задачки, чтобы вместе ходить на лыжах далеко в лес, а, вернувшись, пить горячий чай с бабушкиными пирогами.
Мне так много хотелось оставить на память, на время, на какие-то там минуты, секунды. Согреть за пазухой, чтобы вытащить уже потом, ночью, под одеялом, разматывать, рассматривать, как старые отцовские пленки. Помнить все « не», как мелодию. Отматывать пленку вперед-назад и надеяться на чудо.


« Арка». Назад к Святым воротам


Рисуя птице перья, придется потратить много времени, потому что потребуется тщательно прорисовывать каждое перышко.


Я все порываюсь спросить:
- А ты помнишь?
Доверчиво заглядываю в глаза, иду спиной, ветер задирает капюшон и разматывает шарф.
Отворачиваешься: руки в карманы.
И ветер звенит старыми стеклами, и колеса разбрызгивают солнце в разные стороны, и кажется, что шумит море.
- Скажи мне что-нибудь!
Гашу фонарик и лежу на полу перед расстеленными кусками простыни.
Лицо –длинное, как клинок, волосы - секущими иглами. Блюдца с яблочной кожурой.
Если бы вчерашнее время не остановилось, не перестроилось бы, а заключило бы сделку, растаяло бы, размокло, притаилось где-то в темноте среди бездонных оконных дыр, все было бы по-другому.
- Может быть! – отзовешься где-то в темноте. – Но потом может быть очень больно.
- Больно, как в детстве, когда болит горло и на шею заматывают кусачий шарф?
Ложусь ничком.
Клетчатый плед, как убегающее вдаль шахматное поле. Или взлетная площадка для летающей тарелки со значками-иллюминаторами.
Слушаю, как хлопает входная дверь.
Ведь прямо за нею город. Башни, часы, красные крыши домов, улицы.
Маленькие, тихие, утренние, наполненные запахом кофе и булочек.
Полупустые, полусонные.
- Тебе пора, наверное?


«Руки разрушающие, руки созидающие». Парк покоя.

Юность всегда бывает на двоих.
Как сердце, которое вот-вот выпрыгнет под ноги и покатится прямо к солнцу в лужах, и машины разбрызгают его в разные стороны.
- Не напрасно все-таки - вздохнешь.- В этом месте только могилы рыть.
- Почему?
- Слишком тихо, даже неба не видно. Одни братские могилы. Тут когда-то попов стреляли. Не знала?
Спрячусь. Я ведь умею.
Шагну в промокшие листья и очнусь уже в прошлом, чужом, под грудой тел и осени.
И вздрагивающее небо подплывет совсем близко. Придвинется серым, утренним, накроет золотистые головы берез. И тучи, угрюмо морщась, растекутся по нему бледными полосами.
- Ты знаешь, какая самая большая тайна?- старый монах в коричневой расе коснется меня плечом.
- Какая?
- Никто ведь так и не узнает, где нас зароют, - его острое лицо стянуто коричневой кожей. Вместо глаз- дыры.
Из распоротого живота торчит деревянный крест. Кто-то повесил на ноги Христа венок из колючей проволоки.
- Почему? – шевелю связанными руками.
- Бога нет, понимаешь? - он отворачивается.
Синеватая полоса неба все ближе.
И шар.
Солнечный шар, в который можно входить, как за прозрачный занавес. Внутри жарко и душно, как в толпе туристов - пилигримов, распевающих псалмы.
А позади яма - убежище.
Всего один шаг, чтобы нырнуть вниз и удариться о бетонный пол, распластаться на красном, кровавом.
- Пли-и!
И небо уже тонет.
Упирается руками и ногами, цепляется тонкими бессильными пальцами за обломки отяжелевших разбухших туч, проваливается куда- то под шум и свист моторов, сирен, под звон часов на башне, под шорох листьев, шагов, голосов, звуков.

- Подайте Христа ради!
Оглядываюсь.
В инвалидной коляске, без ног.
Поправляет тельняшку, ремень. Смотрит вызывающе, как будто не просит.
На коленях жестянка из-под кофе.
- Подай, сестрëнка!
На протянутой руке осень.
Расплелась лентой, прошелестела прямо в ветер, в дождь, в небо.
Бросаю в жестянку несколько монет, а сверху маленькое серебряное сердце.
- Зачем это? - удивленно приподнимает брови.
- Возьми. Повесишь на икону Божьей Матери.

- Меня Игорь зовут, слышишь?!
Оглядываюсь.
- А я помню, - улыбаюсь.
Разве можно не запомнить имя?

Если вовремя нарисовать птицу, она успеет улететь в небо.