Утро наполняет меня запахом моря. Окатывает с ног до головы, чтобы, вынырнув и отдышавшись, увидела лишь бескрайность летящих волн. Чаек, важно разгуливающих по песку. Небо. Синее с белым. Воздух. Чтобы решить, дышать или не дышать. Корабли где-то вдали. Мгновения. Слова. Мокрый песок после шторма. Ветер и внезапный дождь, бьющий по перилам балкона. И опять небо. Хмуро-серое. Кофе, наконец. Турецкий, в миниатюрной, почти игрушечной, чашке. Обязательно ягодный тирамису на завтрак. И снова море. Шипящее, набегающее на босые ноги. Бесконечно-темное, живое. Солнце. Слепяще-яркое сквозь шторы. И опять слова. Голос у самого уха. Белесые облака за листами стекол. И пьяняще-сладкий « Vanna Tallin».
*** Шепот в ракушках-наушниках – наперебой, что нельзя разобрать ни слова. « Norwegian wood». Сколько лет тому назад? Если захотеть, то лет двадцать. И мне будет ровно восемнадцать, и мальчик Димка поведет меня по тропинке куда-то вглубь поляны, прямо в сухую высокую траву. А я запомню его на все еще не прошедшие годы, просто так, наугад, когда загадывают что-нибудь, и никто не хочет отгадывать. Почти как пальцем в небо, в облака, в синь, в жар солнца. Сосны упираются в хмурое осеннее небо. Серые тучи сбиваются в кучу, перешептываясь и переглядываясь. Разбрасывают невидимые руки-ноги, расползаются, рвутся, оставляя белые дыры-ямы. Разбегаются по деревьям, ворча, сбиваются в новые кучи, опять рвутся, нитки трещат по швам Опять ровно двадцать четыре часа без Бога. - Кажется, мы ищем какие-то голубые камни?- Димка обернется. – Голубые камни с астероида, которые исполняют желания. - Которые никто не находил,- усмехнусь ему в спину. – Сколько же здесь людей переходило. - Дурацкая затея!- пробурчит. – Зря мы сюда пришли. Самая дурацкая затея в мире. Тащиться к черту на кулички ради каких-то камней. - Голубых камней,- пробурчу.- Голубых камней, которые исполняют любое желание. « Norwegian wood» в ракушках- наушниках. Солнце просачивается сквозь решето туч миллионами глаз-лучей. Тянет руки-полосы прямо под носки кроссовок. Рассыпается по траве и листве. Отражается в глазах. Моих и димкиных. Тонет в зрачках, ныряет под кожу, вздуваясь, несется по венам, отдается где-то под сердцем, останавливается, уже не дыша, чтобы, рванувшись вверх, опять ослепить небо. И астероид качнется где-то у нас под ногами. Всплывет из травы осторожно, отряхиваясь, с хрустом придавит битое стекло шершавым боком. - Добро пожаловать! – пропищат наушники. - Добро, добро…! – миллионы солнечных глаз раскроются. Вспыхнут голубым прямо перед нами, застынут, вглядываясь в наши лица, юркнут под одежду, в карманы курток и брюк. - Это и есть желания, да? – обернусь на Димку. – Твои желания? Набежавшая волна принесет замок. Прибьет к берегу вместе с осколками янтаря. Огненно-красный. Со скрипом опускающихся ворот. - Добро пожаловать! – пропищат наушники. А шипящее море отступит, затихая. Еще восемь часов без Бога. Лучники затаятся, прижмутся лбами к холодным стенам. Только восемь часов, чтобы загадать и разгадать желание, потому что совсем рядом небо. Хмурое небо с повисшими носами сизых туч. - Так и не загадаешь ничего? – Димка толкнет меня в спину. – Испугалась? - Почему? Загадаю,- даже улыбнусь ему, обернувшись. – Еще как загадаю!
(Первое желание)
Совсем небольшое. Просто о письмах, в которых иногда оказывается кусок души. И совсем неважно, где будут читать это письмо, долго или медленно идет почта. Неважно, как его прочитают, вскользь или, наоборот, от начала до конца, неважно, куда пойдут и что сделают. Важно, чтоб кусок души не выскользнул по дороге, не потерялся где-то в некошеной траве, не испарился, не исчез, не растаял от солнца, а так и остался лежать на ладонях. Обязательно теплых, обязательно нежных. Потому что небу надо всего лишь десять минут, чтобы мир рухнул. Неважно, куда, хоть в преисподнюю. Где темно и тошно, где вечно все в поисках света, как в плохом фильме, где все умирают и никого не спасают. Углы заклеены скотчем, чтобы вечно искать пятый. Растерянно водить перед собой руками, тыкаться носом в спины друг друга, двигаться на ощупь, чтобы кто-нибудь все-таки сжалился, распахнул двери и бросил солнце на темные стены. Зажег целый ряд электрических ламп, протянул руку, обязательно теплую, обязательно нежную. Может быть, даже надежную, потому что надежность важнее нежности, даже если ты в преисподней и ищешь несуществующий угол по какой-то своей теореме, еще недоказанной, не выведенной графический, совсем бесшабашной, капризной и даже совсем ненужной. Уже не поспоришь, и в наушниках-ракушках солдаты вовсю затрубят отбой. - Откуда такие письма? Немного, немало, все еще хранящиеся в ящике письменного стола. Если перебрать их, разложить по порядку, получится список, длинный перечень забытого и прошедшего, давно не важного, может быть, даже уже чужого. И останутся какие-то там четыре часа без Бога. Совсем ничего, чтобы убить время. Всего на несколько минут оказаться не здесь, а где-нибудь за горами и лесами, за тридевять земель, без виз и документов, в пустоте себя, как перед зеркалом. И загадать то ли устало, то ли с легкостью еще одно, другое, не мое.
( Второе желание)
Большие глаза, длинные ресницы. Усядусь под небом. Совсем не высоко. Только лестницу приставить. Упереться в воздушную перину облаков, усесться повыше и поудобнее, свесить ноги. - Как живется Вам с другою? – загляну в распахнутое окно. – Живется ли? Наполняете ли вас утро запахом моря? Окатывает ли с ног до головы, чтобы, вынырнув и отдышавшись, увидели лишь бескрайность летящих волн. Чаек, важно разгуливающих по песку. Небо. Синее с белым. Воздух. Чтобы решить, дышать или не дышать. Корабли где-то вдали. Мгновения. Слова. Мокрый песок после шторма. Ветер и внезапный дождь, бьющий по перилам балкона. И опять небо. Хмуро-серое. Кофе, наконец. Турецкий, в миниатюрной, почти игрушечной, чашке. Солнце. Слепяще-яркое сквозь шторы. И опять слова. Голос у самого уха. Белесые облака за листами стекол. Прикосновения через простыни, шепот через подушки. Капли дождя на подоконнике. Балкон. - Помнишь, еще были родинки? У меня на плече, в теплом низу живота, на боку, на бедре и на запястье. Кажется, это было совсем недавно, как в потерянном времени, на подбородке - ямочка. Смеялся, что это к изменам. - Так живется ли рядом с другою? Помнится ли? Зажигает ли город звезды по ночам под балконом? А может, уже кто-то другой взбирается по лестнице и тыкает факелом в поникшие глазницы фонарей? Кажется, все комнаты были заполнены нами, движениями и голосами. Смехом в просторной гостиной, роялем. - Живется ли вам с другою? Очертаниями по темной воде, по песку. Книгами и стихами, залпом прочитанными в полночь. Гитарой. Моими концертами, когда надо обязательно бить посуду, бросать по тарелке в час или даже минуту, смотреть, как разлетаются осколки по полу. - Вам живется с другою? Не мною? Когда ком стоит в горле с утра, а утро должно наполнять морем. Дышать в затылок, окатывать с ног до головы, чтобы, вынырнув и отдышавшись, увидели лишь бескрайность летящих волн. Корабли где-то вдали. Мгновения. Слова. Мокрый песок после шторма. Ветер и внезапный дождь, бьющий по перилам балкона. Как все правильно, жить по правилам, не стирать штампы в паспорте, не искать оправданий. Только помнишь родинки? На плече, в теплом низу живота, на боку, на бедре и на запястье. Еще ямку на подбородке. Ты говорил, что к изменам….
( Третье желание. Тир)
В каждое утро, как в хадж по святым местам. Хиджаб- только лицо и ладони под солнцем. Щелчок. Но фигурки не перевернулись, а так и стоят солдатиками. Стойко и смирно, как будто уже разучилась стрелять. - А давай поединок? В прицеле целый ряд бесконечных плюшевых мишек, как протест, кажется, на чей-то там авторитарный режим. - Ты стреляешь? - Обязательно. Я , действительно, целюсь, плюшевые мишки расползаются по полкам, пыхтя, взбираются на стулья, чинно рассаживаясь в первом ряду. Кажется, ранена. Зажимая рану, беру патрон, прижимаюсь к прикладу. Кровь проступает сквозь пальцы. - По-моему, тебе пора стрелять по блюдцам, как в детстве. Не хочешь поехать? – смеется прямо в ухо. - Какие-то мишки, подумаешь! Только вечер садится в море. Рисует красные полосы на темнеющем небе, выдавливает облака по одному, как из тюбика с краской. Веет прохладой, дождем даже, теплые капли падают на запястья. - Может быть, кофе лучше? Пойдем, выпьем? Сегодня, по- моему, посоревноваться не удастся? - Да ну! Я смогу, я сумею. Опять прижимаюсь к прикладу. В прицеле сосны упираются в хмурое осеннее небо. Серые тучи сбиваются в кучу, перешептываясь и переглядываясь. Разбрасывают невидимые руки-ноги, расползаются, рвутся, оставляя белые дыры-ямы. Разбегаются по деревьям, ворча, сбиваются в новые кучи, опять рвутся, нитки трещат по швам. - Кажется, мы собирались искать какие-то там голубые камни? Интересно, мы нашли их тогда или нет? – оборачиваюсь. Астероид всплывает из травы осторожно, отряхиваясь, с хрустом давит битое стекло шершавым боком. - Лень целиться! Солнце просачивается сквозь решето туч миллионами глаз-лучей. Рассыпается по траве и листве. Отражается в глазах. Тонет в зрачках, ныряет под кожу, вздуваясь, несется по венам, отдается где-то под сердцем, останавливается, уже не дыша, чтобы, рванувшись вверх, исчезнуть, испариться, растаять в ладонях. - Конечно, нашли,- выдыхаешь в затылок. - Сколько лет тому назад? - Если захочешь, то лет двадцать. - Так много? - Всего –то двадцать четыре часа без Бога,- улыбаюсь. – Двадцать четыре часа без садов вечности, где внизу текут реки. Это так мало.
( Четвертое. В воздухе)
Между. Тяжело ощупывая неровности щек, потом рот, шею, выпуклые ключицы. Льну пылающей щекой, прижимаюсь к пульсирующему, подрагивающему, горячему. Одними губами ощущаю жар и горечь, беспомощность и доверчивость, протягивающиеся вдоль лица, рассекающие его насквозь. Соленые брызги на кончике языка. Крик и хрип, едва слышный стон где-то у самого уха. - Почему, Джибриль? – не смотрю в его глаза. – Почему у тебя столько крыльев? - Шестьсот,- оборачивается. – Всего-то шестьсот. Они закрывают горизонт. Астероид качается прямо у нас под ногами. Всплывает из травы осторожно, отряхиваясь, и с хрустом давит битое стекло шершавым боком. - Добро пожаловать! – пищат ракушки наушников. - Добро, добро…! – миллионы солнечных глаз раскрываются прямо перед нашими лицами. Вспыхивают голубым, застывают, вглядываясь в нас, юркают под одежду, в карманы курток и брюк. Пальцы впиваются в спину. Тащат за собой лохмотья кожи, оставляя на теле багровые полосы-дороги. А я стою, не двигаясь, там еще, прислонившись к дереву, как лет двадцать назад, когда мальчик Димка вел меня по тропинке куда-то вглубь поляны, прямо в сухую высокую траву. И я запоминаю его на все еще не прошедшие годы, просто так, наугад, когда загадывают что-нибудь, и никто не хочет отгадывать. Почти как пальцем в небо, в облака, в солнце, в толстую, непробиваемую кожу, в единую неразборчивую массу. Подбрасываю вверх бейсбольный мячик и взмахиваю битой. Шарик крутится в воздухе и ныряет куда-то в жухлость травы, как в хмурое осеннее небо, где серые тучи сбиваются в кучу, перешептываясь и переглядываясь. Разбрасывают невидимые руки-ноги, расползаются, рвутся, оставляя белые дыры-ямы. Разбегаются по деревьям, ворча, сбиваются в новые кучи, опять рвутся, и нитки трещат по швам. - Тебе бывает когда-нибудь больно, Джи?- заглядываю ему в лицо.- Больно носить свои крылья? Солнце просачивается сквозь решето туч миллионами глаз-лучей. Тянет руки-полосы, рассыпается по траве и листве. Отражается в глазах. Тонет в зрачках, ныряет под кожу, вздуваясь, несется по венам, отдается где-то под сердцем, останавливается, уже не дыша, чтобы, рванувшись вверх, опять ослепить небо. - Я же ангел!- смеется. – Самый обычный ангел! Большие глаза, длинные ресницы. Крылья, с которых слетают капли жемчуга и кораллов. Усядусь под небом. Совсем невысоко. Только лестницу приставить. Упереться в воздушную перину облаков, усесться поудобнее, свесить ноги. - Так как живется Вам с другою? – загляну в распахнутое окно. – Живется ли? Каждое утро, как хадж по святым местам. И хиджаб- только лицо и ладони под солнцем. Щелчок. В прицеле целый ряд бесконечных плюшевых мишек. Мишки расползаются по полкам, пыхтя, взбираются на стулья, чинно рассаживаясь в первом ряду. Еще одна минута без Бога. Ты протягиваешь патрон. - Не надо!- смеюсь. – Меня же вчера убили. И зажимая рану, прижимаюсь к прикладу, чтобы утро наполнило меня запахом моря. Окатило с ног до головы, чтобы, вынырнув и отдышавшись, увидела лишь бескрайность летящих волн.
