Литресторан - Литературный проект Litory
Главная | Правила сайта | Мой профиль | Выход | Почта() | Вы вошли как Гость | Привет, Гость
Litory

Сетевой литературный проект

Форма входа
Меню сайта

Категории каталога
Зарисовка [9]
Миниатюра [73]
Рассказ [58]
Новелла [16]
Эссе [4]
Повесть [4]
Письмо [30]
Сказка [17]
Мини-мини [12]
Отрывок из романа [1]

Друзья сайта
    Система авторегистрации в каталогах, статьи про раскрутку сайтов, web дизайн, flash, photoshop, хостинг, рассылки; форум, баннерная сеть, каталог сайтов, услуги продвижения и рекламы сайтов fc-games ЛитКлуб Goneliterane  Да здравствую я! Что хочет автор Русская рыбалка Youngblood livejournal Create a free website vikislovar

Мини-чат

Статистика

Онлайн всего: 1
Гостей: 1
Пользователей: 0

Главная » Публикации » Проза » Письмо 

Чехов - Книппер. Переписка (продолжение 4)  
22.10.2009, 01:17

Письма.

Чехов

14 сентября 1900 года, Ялта
Милая моя, славная моя Оля, актрисочка замечательная, твое последнее письмо, в котором ты описываешь свое путешествие на Воробьевы горы, растрогало меня, оно очаровательно, как ты сама. А я вот уже 6-й или 7-й день сижу дома безвыходно, ибо все хвораю. Жар, кашель, насморк. Сегодня, кажется, немного лучше, пошло на поправку, но все же слабость и пустота, и скверно от сознания, что целую неделю ничего не делал, не писал. Пьеса уныло глядит на меня, лежит на столе; и я думаю о ней уныло.
Ты не советуешь мне ехать в Москву? В первых числах октября в Москву уезжает мать, надо мне отправлять ее туда, так что, очевидно, ехать к тебе не придется. Значит, зимой ты забудешь, какой я человек, я же увлекусь другой, буде встречу другую, такую же, как ты, — и все пойдет по-старому, как было раньше.
Завтра я напишу тебе еще, а пока будь здорова, милая моя. Приехал Альтшуллер. Будь здорова и счастлива. 
Твой Ant.
Еду с Альтшуллером в город.
Я с Альтшуллером не поехал, так как едва мы вышли из дому, как во двор пожаловала начальница гимназии. Пришлось остаться дома.
Прости, милая, за это скучное письмо. Завтра напишу веселее.

Чехов
15 сентября 1900 года, Ялта
Ты знаешь, милая? Сгорел тот самый театр, в котором ты играла в Ялте. Сгорел ночью, несколько дней назад, но пожарища я еще не видел, так как болел и не был в городе. А еще что у нас нового? А еще ничего.
Из газет узнал, что у вас начинаются спектакли 20 сентября и что будто Горький написал пьесу. Смотри же, напиши непременно, как у вас сойдет «Снегурочка», напиши, какова пьеса Горького, если он в самом деле написал ее. Этот человек мне весьма и весьма симпатичен, и то, что о нем пишут в газетах, даже чепуха разная, меня радует и интересует. Что касается моей пьесы, то она будет рано или поздно, в сентябре, или октябре, или даже ноябре, но решусь ли я ставить ее в этом сезоне — сие неизвестно, моя милая бабуня. Не решусь, так как, во-первых, быть может, пьеса еще не совсем готова, — пусть на столе полежит, и во-вторых, мне необходимо присутствовать на репетициях, необходимо! Четыре ответственных женских роли, четыре молодых, интеллигентных женщины, оставить Алексееву я не могу, при всем моем уважении к его дарованию и пониманию. Нужно, чтобы я хоть одним глазком видел репетиции.
Болезнь задержала, теперь лень приниматься за пьесу. Ну да ничего.
Вчера после начальницы приходила m-me Бонье, ужинала.
Напиши мне еще интересное письмо. Побывай еще раз на Воробьевых горах и напиши. Ты у меня умница. Пиши только подлиннее, чтобы на конверте было две марки. Впрочем, тебе теперь не до писания; во-первых, дела много, и во-вторых, уже отвыкать стала от меня. Ведь правда? Ты холодна адски, как, впрочем, и подобает быть актрисе. Не сердись, милюся, это я так, между прочим.
Нет дождей, нет воды, растения погибают. Стало опять тепло. Сегодня пойду, вероятно, в город. Ты ничего не пишешь мне о своем здоровье. Как себя чувствуешь? Хорошо? Пополнела или похудела? Пиши обо всем.
Целую тебя крепко, до обморока, до ошаления. Не забывай твоего
Ant.

Книппер
16 сентября 1900 года, Москва
Доброе утро, дорогой мой Антон! Пишу тебе последние строки — ведь ты уже 20-го выезжаешь? Может, и это письмецо не дойдет до тебя. Я жива-здорова. Завтра у меня генеральная репетиция в костюме и гриме. Открытие у нас 24-го — очень поздно перебрались в театр. Много буду тебе рассказывать, приезжай скорее — у нас тепло и хорошо.
Поспеешь к открытию — я рада.
Ну, до свиданья, до скорого. Как ты чопорно пишешь Маше: «Ольге Леонардовне поклон...», — мы обе посмеялись. Ах ты, большое дитя! Целую и жду.
Твоя Ольга.

Книппер
19 сентября 1900 года, Москва
Дорогой мой, милый писатель, ты как-то странно мне пишешь. Я не хочу, чтобы ты приехал в Москву? Я не хочу? Когда я мучаюсь, негодую, что все время стоит тепло, а тебя здесь нет? Я решила, что ты охладел ко мне, что тебя не тянет ко мне, в Москву. Боже, мне так хочется, чтобы ты был здесь, со мной, чтобы, придя с репетиции, я могла бы отдыхать с тобой, на твоем плече. Мне было бы так покойно, хорошо! Пойми ты, что я сдерживаюсь, когда пишу тебе. Думаю о твоем здоровье. Неужели ты этого не понимаешь! Хотя я так рассуждаю — если тебе здесь нравственно будет хорошо и покойно, ты и физически будешь лучше себя чувствовать — я не права, милый мой? Приезжай, приезжай скорее, я хочу, хочу, хочу тебя видеть, хочу, чтобы ты был здесь сейчас же. Привози мать, и поживи, сколько поживется, плохо тебе здесь не будет, поверь мне. Буду тебя любить, холить, буду тебе петь; горло, благодаря массажу, поправляется, голос усиливается. Сама я здорова, но не пополнела, а похудела. У меня тоже лезут волосы — видишь, симпатия. Я тебе наврала — на 1/2 бут. спирту надо 1/2 зол. нафталину, а не два. Делай это непременно. Смачивай голову раза 3—4 в неделю.
Знаешь — твое письмо от 15 сентября я получила вчера вечером, а от 14-го сейчас, утром 19-го, — не странно ли? Наконец-то ты мне человеческое письмо написал — а то какие-то писульки присылаешь, точно тебе тяжело писать. Знай, что мое искреннее, горячее желание — чтобы ты был здесь, со мной. Если ты не можешь жить здесь зиму — я тебя должна видеть перед наступлением зимы, а то мне будет слишком тяжело, милый мой Антон.
Так ты собираешься меня забыть и полюбить другую? Попробуй! А я полюбуюсь. Нет, все это вздор, глупости. Люби меня и приезжай и опять люби, чтобы было много любви, тепла, и ради Бога не таи ничего в себе, все говори, чтобы все было ясно, все договорено.
Ничего больше не хочу тебе писать, пока не получу депешу, что ты едешь. Ты должен приехать. Милый, голубчик, скорее, скорее будь здесь. Нам надо увидеться.
Пока целую тебя горячо, целую твои хорошие глаза и жду.
Неужели тебе не хочется увидать твою актриску, [...].

Чехов
Телеграмма 20 сентября 1900 года, Ялта
Субботу мать едет Москву пьеса не готова приеду после кланяюсь целую ручку.
Антониус.

Чехов
22 сентября 1900 года, Ялта
Милюся моя, Оля, голубчик, здравствуй! Как поживаешь? Давненько уже я не писал тебе, давненько. Совесть меня мучает за это немножко, хотя я не так уж виноват, как может это казаться. Писать мне не хочется, да и о чем писать? О моей крымской жизни? Мне хочется не писать, а говорить с тобой, говорить, даже молчать, но только с тобой. Завтра в Москву едет мать, быть может, и я поеду скоро, хотя совсем непонятно, зачем я поеду туда. Зачем? Чтобы повидаться и опять уехать? Как это интересно. Приехать, взглянуть на театральную толчею и опять уехать.
Я уеду в Париж, потом, вероятно, в Ниццу, а из Ниццы в Африку, если не будет там чумы. Вообще нужно будет так или иначе пережить или, вернее, перетянуть эту зиму.
От Маши нет писем уже больше месяца. Отчего она не пишет? Скажи ей, чтобы она писала, хоть раз в неделю. Если я выеду за границу, то письма будут пересылаться мне отсюда здешней почтой.
Мадам Бонье бывает у меня почти каждый день. Ты не ревнуешь?
Итак, тебя нужно поздравить с началом сезона. Ты уже играла, по крайней мере, в «Одиноких». Поздравляю, милая дуся, желаю полнейшего успеха, желаю хорошей работы, чтобы ты и уставала и испытывала наслаждение. А главное, чтобы пьесы были у вас порядочные, чтобы интересно было играть в них.
Сердишься на меня, дуся? Что делать! Мне темно писать, свечи мои плохо горят. Милая моя, крепко целую, прощай, будь здорова и весела! Вспоминай обо мне почаще. Ты редко пишешь мне, это я объясняю тем, что я уже надоел тебе, что за тобой стали ухаживать другие. Что ж? Молодец, бабуся!
Целую ручку.
Твой Ant.

Книппер
24 сентября 1900 года, Москва
Отчего ты не едешь, Антон? Я ничего не понимаю. Не пишу, потому что жду тебя, потому что хочу сильно тебя видеть. Что тебе мешает? Что тебя мучает? Я не знаю, что думать, беспокоюсь сильно.
Или у тебя нет потребности видеть меня. Мне страшно больно, что ты так не откровенен со мной. Все эти дни мне хочется плакать. Ото всех слышу, что ты уезжаешь за границу. Неужели ты не понимаешь, как тяжело мне это слышать и отвечать на миллионы вопросов такого рода?
Я ничего не знаю. Ты пишешь так неопределенно — приеду после. Что это значит? Все время здесь тепло, хорошо, ты бы отлично жил здесь, писал бы, мы бы могли любить друг друга, быть близкими. Нам было бы легче перенести тогда разлуку в несколько месяцев. Я не вынесу этой зимы, если не увижу тебя. Ведь у тебя любящее, нежное сердце, зачем ты его делаешь черствым?
Я, может, пишу глупости, не знаю. Но у меня гвоздем сидит мысль, что мы должны увидеться. Ты должен приехать. Мне ужасна мысль, что ты сидишь один и думаешь, думаешь...
Антон, милый мой, любимый мой, приезжай. Или ты меня знать не хочешь, или тебе тяжела мысль, что ты хочешь соединить свою судьбу с моей? Так напиши мне все это откровенно, между нами все должно быть чисто и ясно, мы не дети с тобой. Говори все, что у тебя на душе, спрашивай у меня все, я на все отвечу. Ведь ты любишь меня? Так надо, чтобы тебе было хорошо от этого чувства и чтобы и я чувствовала тепло, а не непонимание какое-то. Я должна с тобой говорить, говорить о многом, говорить просто и ясно. Скажи, ты согласен со мной?
Я жду тебя изо дня в день. Сегодня открытие нашего театра. Я не играю, буду смотреть с Машей. Горький здесь. Лев Ант. бывает у вас. Мне гадко на душе, мутно и тяжело. Завтра играю «Одиноких», 26-го вступаю в «Снегурку». Мало ем, мало сплю.
Ну, подумай и отвечай твоей Ольге.
Пишу бессвязно — прости.

Чехов
27 сентября 1900 года, Ялта
Милюся моя Оля, славная моя актрисочка, почему этот тон, это жалобное кисленькое настроение? Разве в самом деле я так уж виноват? Ну, прости, моя милая, хорошая, не сердись, я не так виноват, как подсказывает тебе твоя мнительность. До сих пор я не собрался в Москву, потому что был нездоров, других причин не было, уверяю тебя, милая, честным словом. Честное слово! Не веришь?
До 10 октября я пробуду еще в Ялте, буду работать, потом уеду в Москву или, смотря по здравию, за границу. Во всяком случае буду писать тебе.
Ни от брата Ивана, ни от сестры Маши нет писем. Очевидно, сердятся, а за что — неизвестно.
Вчера был у Средина, застал у него много гостей, все каких-то неизвестных. Дочка похварывает хлорозом, но в гимназию ходит. Сам он хворает ревматизмом.
Ты же смотри, подробно напиши мне, как прошла «Снегурочка», вообще как начались спектакли, какое у вас у всех настроение, как публика и проч. и проч. Ведь ты не то, что я; у тебя очень много материала для писем, хоть отбавляй, у меня же ничего, кроме разве одного: сегодня поймал двух мышей.
А в Ялте все нет дождей. Вот где сухо, так сухо! Бедные деревья, особенно те, что на горах по сю сторону, за все лето не получили ни одной капли воды и теперь стоят желтые; так бывает, что и люди за всю жизнь не получают ни одной капли счастья. Должно быть, это так нужно.
Ты пишешь: «ведь у тебя любящее, нежное сердце, зачем ты делаешь его черствым?» А когда я делал его черствым? В чем, собственно, я выказал эту свою черствость? Мое сердце всегда тебя любило и было нежно к тебе, и никогда я от тебя этого не скрывал, никогда, никогда, и ты обвиняешь меня в черствости просто так, здорово живешь.
По письму твоему судя в общем, ты хочешь и ждешь какого-то объяснения, какого-то длинного разговора с серьезными лицами, с серьезными последствиями; а я не 
знаю, что сказать тебе, кроме одного, что я уже говорил тебе 10 000 раз и буду говорить, вероятно, еще долго, т.е. что я тебя люблю — и больше ничего. Если мы теперь не вместе, то виноваты в этом не я и не ты, а бес, вложивший в меня бацилл, а в тебя любовь к искусству.
Прощай, прощай, милая бабуся, да хранят тебя святые ангелы. Не сердись на меня, голубчик, не хандри, будь умницей.
Что в театре нового? Пиши, пожалуйста.
Твой Antoine.

Чехов
Телеграмма 23 сентября 1900 года, Ялта
Вчера послано письмо все благополучно приеду в октябре вероятно. Антонио.

Книппер
30 сентября 1900 года, Москва
Что-то у нас с тобой происходит непонятное, дорогой мой? Я все жду, жду тебя, без конца жду, а ты мне присылаешь все: «приеду вероятно». Я не хочу вероятно, я хочу наверное.
Я тебе отправила два сумасбродных письма — ты сердишься на меня? Ну, прости, голубчик, но, право, мне так скверно было на душе; да и сейчас несладко. Ты понимаешь меня или нет? Если любишь, то поймешь.
Мы с тобой оба измучаемся за эту зиму. Скорее бы она проходила, а там — весна, тепло и много, много чего еще...
Как ты мне не доверяешь! Мне смешно даже. Что ты обо мне думаешь? Не воображай, что я отношусь серьезно к твоим намекам. Я тихо улыбаюсь, когда читаю. Ах ты, милый мой писатель, отшельник! Приезжай скорее; сам же говоришь, что писать не хочется, а хочется говорить. И мне тоже. Вот уже неделю почти что не пишу тебе, все чего-то жду. Когда пришла твоя телеграмма, у меня сердце дрогнуло — так и думала, что телеграфируешь о своем приезде. А прочитавши, обиделась и чуть не заплакала. Ну, приезжай же, я сделаю все, чтобы тебе было хорошо и приятно здесь, чтобы ты оттаял, отошел, чтобы тебе было хорошо от моей любви. А мне от твоей будет тоже хорошо? Милый, милый, так хочется жить полной жизнью.
Мне как-то нет желания писать о внешней моей жизни, о том, что случается каждый день. Мне это кажется чем-то неважным сейчас. Ну — играю, волнуюсь. Сегодня ужасно рада играть «Дядю Ваню».
Сыграла два раза Леля в «Снегурке», раз — «Одиноких». За Леля хвалят. У меня из-за этой роли были мелкие неприятности с дирекцией. Играла я с Мунт (Снегуркой) на 2-м спектакле, а на первом Лилина с Андреевой, и наш состав все в один голос признали лучшим и удивлялись, почему не мы играли на открытии. Ну, об этом история умалчивает. Приедешь — поговорим.
Меня засыпают вопросами о тебе, о твоем приезде. Маша всех направляет ко мне, если ее спрашивают, а что я могу ответить, как ты думаешь? Вчера у нас обедали Горькие, потом все поехали на «Снегурку», — играла я и Мунт.
Был в театре и Васнецов, и Фигнер, и им понравилось, говорят. А в общем «Снегурка» шлепнулась, можно сказать. По-моему, пьеса эта не стоит таких затрат энергии, и труда, и капитала. Мария Петр. мне не нравится Снегуркой — нет сказки, нет поэзии. Есть простота и искренность простой деревенской девушки, а этого мало. Савицкая — Весна — нехороша. Нет тепла, неги, мягкости, красоты звука, стиха. Хорош Берендей — Качалов. Для меня каторга играть в этой сказке — за кулисами гадость, пыль, хоры, оркестр, техники, рабочие, народу — без конца. Я устаю от закулисной возни ужасно. После первого спектакля мы ужинали в «Континентале», было просто и славно. Были Горькие и Бунин, кутили до 5-го часу утра. Бунин был и у нас, принес мне свою книгу. Чудак он! Понравился ему наш дом: столовая, говорит, как в помещичьем доме.
Надежда Ивановна все живет у нас, и я рада. Такая она жизнерадостная, бодрая духом, приятно с ней жить. Не дает киснуть.
Что ты там делаешь целые дни? О чем ты можешь беседовать с m-me Бонье? Слушать сплетни, переливать из пустого в порожнее? Такая жизнь должна давить. Тебе надо вон из этой тухлятины, — pardon за выражение.
Ну, Антончик, милый мой, приезжай, родной мой; у нас свежо, но сухо, солнечно. Целую тебя, люблю тебя, жду тебя.
Люби меня и верь мне.
Твоя Ольга.

Книппер
Телеграмма 30 сентября 1900 года, Москва
Приезжай скорее жду нетерпением. Ольга.

Книппер
1 октября 1900 года, Москва
Вчера играли «Дядю Ваню», дорогой мой! С каким наслаждением, с какой радостью! Первую пьесу в этом сезоне публика приветствовала так горячо, так дружно. Опять на всех нас пахнуло чем-то хорошим, родным, дорогим! Не могу тебе передать, как мне было приятно играть вчера. Думала о тебе, милый мой! Хотела, чтобы ты был тут, чтобы ты видел, как артисты и публика любят «Дядю Ваню», как радуются успеху. Вчера все играли хорошо. Немирович после первого акта пришел за кулисы возбужденный, говорил, что играем тонко, мягко, стильно. Видишь, как любят тебя! После первого акта аплодисменты так и грянули. Я теперь конец второго действия веду иначе — нервнее, возбужденнее, но сдержанным звуком, негромко, и чувствую, что это лучше и ближе к замыслу моего милого скромного писателя — правда, родной мой?
Говорят, ты усиленно пишешь. Я это чувствовала, потому что в письмах ты молчишь о пьесе. Напиши, дорогой мой, напиши хорошую пьесу, чтобы нам, т.е. мне вместе с тобой, пережить много хороших моментов! Вчера получила твое письмо. Так ты меня любишь? Мы с тобой будем хорошо, хорошо жить, несмотря на всяких бесов. Я в этом слепо убеждена. 
После «Дяди Вани» я с Машей пили чай у Раевской, и Влад. Ив. тоже; разговаривали о театре — надоело! Ночевала у Маши и сейчас пишу у нее. Мать и она здоровы.
Ну, целую тебя, дорогой мой, много и горячо, горячо. [...]
Твоя, твоя Ольга.

Чехов
4 октября 1900 года, Ялта
Милая моя, если выеду, то 12 октября, не раньше, буду телеграфировать, это обязательно. С пьесой вышла маленькая заминка, не писал ее дней десять или больше, так как хворал, и немножко надоела она мне, так что уж и не знаю, что написать тебе о ней. У меня была инфлюэнца, болело горло, кашлял неистово; едва выходил наружу, как начиналась головная боль, а теперь дело пошло на поправку, уже выхожу. Как бы ни было, пьеса будет, но играть ее в этом сезоне не придется.
Подумай-ка, в какой гостинице или каких меблированных комнатах мне остановиться. Подумай-ка! Мне такую комнату, чтобы не скучно было проходить по коридору, не пахло бы. В Москве, вероятно, буду переписывать свою новую пьесу начисто. Из Москвы поеду в Париж.
Ну, будь здорова, моя золотая, ненаглядная девица. Играй себе помаленьку да обо мне иногда вспоминай.
Нового ничего нет. Повторяю, будь здорова, не хандри.
Твой Anto.

Книппер
Телеграмма 7 октября 1900 года, Москва
Телеграфируйте день приезда жду писем не посылаю.

Чехов
Телеграмма 8 октября 1900 года, Ялта
Непременно 21.

Книппер
11 октября 1900 года, Москва
Ты ждешь писем, дорогой мой, милый Антон, и удивляешься или негодуешь, что я тебе не пишу. В письме ты говоришь, что выедешь 12-го, и в этот же день я получаю телеграмму — «Непременно 21». Я решила, что это ошибка, перестановка цифр; много думала, но так как отчаянно хочу тебя видеть, то склонна была подумать, что это ошибка телеграфа. Вчера случайно в театре услышала от Немировича, что ты выезжаешь 21-го, и потому спешу тебе писать, милый мой. Мне больно думать, что ты там один живешь, я не могу этого переварить. И зачем пропали даром эти прекрасные осенние месяцы? Я обыкновенно мало сожалею о прошедшем, но мысль об этом близком прошедшем и о настоящем причиняет мне боль, мучает меня. А тебе, скажи? Я не знаю, как я переживу эту зиму, я даже не думаю об ней, а то не знаю, чем утешить себя, — работой только разве. Дорогой мой, не сердись, что я хнычу, я знаю, что и тебе нелегко. Но за эти терзания мы будем награждены, правда? Весна должна нам принести много света, тепла, радостей, обновления. Ты непременно криво улыбнешься, читая эти строки, а в душе согласен со мной, права я?
Как твое здоровье теперь? Пиши мне о себе подробнее, а то недоговариваешь — я это чувствую. Ты удивился, получив телеграмму на «вы»? Дело в том, что я пришла на телеграф и встретила там хорошо знакомую телеграфистку, но так была занята своими мыслями и так опешила, что не нашлась, — могла бы купить марок и уйти, но помню, что не знала, как вывернуться, и написала не то, что хотела, и на «вы». Глупо, правда?
Нежный мой Антон, как мне хочется видеть тебя! Как хочется приласкать тебя, поговорить с тобой обо всем; о чем не дописывалось в письмах, о том, что на душе друг у друга. Не пугайся — я не хочу разговора с серьезными лицами и последствиями, как ты опасался. Не буду приставать к тебе, не буду тебя мучить, а буду только любить, буду мягкая, хорошая и интересная для тебя — хочешь?
А знаешь, я перестаю верить тебе, что ты приедешь теперь! Ты все откладываешь. Но теперь должен удержать слово. Я буду считать дни и часы до 23-го. Выедешь 21-го? Пока поезда ходят по-старому, т.е. курьерский приходит утром. Где тебе остановиться? Надо в хорошей гостинице, чтобы был хороший воздух и чтобы в коридоре не пахло. По Никитской вряд ли есть такие. Я узнаю и тогда скажу.
Приедешь — я тебе много, много расскажу о театре. Будем сидеть у тебя в номере, пить чай, т.е. чтобы самовар кипел, чай можно и не пить; сидеть на хорошем диванчике — тепло и уютно чтобы было, и ты будешь слушать и снисходительно улыбаться и будешь четвертым пальцем потрагивать усы — это ведь твоя привычка, когда ты слушаешь.
Твои пьесы имеют самый большой успех теперь. Публика их любит, артисты играют их лучше, чем в те сезоны, играем с наслаждением, с радостью. «Снегурка» — это каторга, мука для всех. Ты ликуешь? Ты ведь предсказывал это, помнишь?
На днях играли «Дядю Ваню», и после 4-го акта прямо-таки овации были, третий прошел блестяще. Маша говорит, что нет сравнения с прошлым годом. Сулержицкий очумел от «Чайки» больше, чем от «Дяди Вани». Роксанова стала играть гораздо лучше, я играю Аркадину еще мерзее, если можно так выразиться. 17-го идет «Штокман», в первых числах — «Мертвые», которых я жду с нетерпением. Хочется новой роли, нового жанра.
С Машей вижусь каждый день и люблю ее крепко, и она меня — тебе это приятно? Мать со мной мила; я ее водила на «Федора» — ей понравилось. Бедная, ей все чудится, что я заграбастаю ее Антошу и сделаю его несчастным! На днях провела с Машей вечер у Алексеевых — очень было славно и просто. Я никуда не хожу, кроме театра и Маши. Надежда Ив. все еще у нас и бегает в Художественный театр. Часто говорим о тебе, т.е. я всегда молчу, когда говорят о тебе. В театре меня замучили вопросами о тебе и о пьесе. Ну, будь здоров, родной мой, милый мой писатель. Будем ждать кусочка счастья, подождем «зарю новой жизни»! Мне делается невыносимо тоскливо. Целую тебя, дорогой мой, крепко, горячо. Люби меня и думай хорошо обо мне. Мы будем счастливы. Твоя Ол.
Написала много и ничего не сказала! Потому что писать не хочу, хочу видеть тебя около меня.

Книппер
13 октября 1900 года, Москва
Еще раз пишу тебе, мой ялтинский отшельник, хотя искренно хочу, чтобы мое письмо не застало тебя на юге. Ведь ты уже собираешься в дорогу, правда? Я тебя жду, жду, жду отчаянно. Чего же тебе еще писать? О себе? Я сплю, ем, играю на сцене; живу ли я? Не знаю. Мне все кажется, что у меня жизнь или прошла, или вся в будущем. Что вернее, как ты думаешь? Эти дни чувствую себя плохо, должно быть, простудилась. Вчера, слава Богу, не играла и вечером пошла с Машей на «Снегурку» в Новом театре и очень была рада, что пошла, так как яснее чувствую теперь все заслуги нашего театра и вижу его промахи. И теперь уже не считаю нашу «Снегурку» проваленной и нос не вешаю. Ты приедешь — все увидишь непременно, все спектакли — как я радуюсь этому! Ты приедешь милый, хороший, ласковый, да? Я тебя помню таким, каким ты был в минуту нашей разлуки на севастопольской платформе — так ты и врезался в моей памяти, твое лицо, твое выражение. С нетерпением жду телеграммы, присылай скорее, скорее. Сегодня ты бы должен быть здесь, нет — завтра, если бы выехал 12-го, как предполагал. Почему ты все меняешь свои планы?
Ну, будь здоров, до скорого свиданья, тянучка моя, целую тебя и обнимаю.
Твоя Ольга.

Чехов
14 октября 1900 года, Ялта
Милая, я приеду в Москву 23 октября, в 5 ч. 30 м. вече-
ра — ведь курьерские поезда уже не ходят. Если играешь в этот вечер, то не встречай.
Погода в Ялте изумительная, какой не было при тебе ни разу. Все цветет, деревья зеленые, солнце светит и греет по-летнему, не жарко. Вчера и третьего дня шел дождь, неистовый дождь, а сегодня опять солнце. Видишь, как хорошо я живу. Насчет пьесы не спрашивай, все равно в этом году играть ее не будут.
Из Москвы поеду за границу. Ты пишешь про то, как надоела «Снегурочка», и спрашиваешь: «Ты ликуешь?» Что же мне ликовать-то? Я писал, что пьеса вам не по театру, что не ваше дело играть такие пьесы, и если бы пьеса имела громаднейший успех, то я все же был бы против ее постановки у вас. Ваше дело — «Одинокие», это тип, которого вы должны держаться, хотя бы они, т.е. «Одинокие», имели бы даже неуспех. Будь здорова, душка! До свидания! Я опять ем мясо, разговелся. Протестует мой желудок, но я все же ем его упрямо и не нахожу, чтобы это было очень хорошо.
23-го буду в театре, непременно буду.
Твой Anto.

Книппер
Телеграмма 16 октября 1900 года, Москва
Телеграфируй беспокоюсь.

Чехов
Телеграмма 17 октября 1900 года, Ялта
Приеду понедельник непременно.

Книппер
Телеграмма 18 октября 1900 года, Москва
Приезжай скорее, хочу видеть. Ольга.

Чехов
Телеграмма 22 октября 1900 года, Лозовая
Плыву. Чехов.

* * *

Книппер
октябрь 1900 года, Москва
Сиди в «Дрездене» и переписывай, я приду, принесу духов и конфект. Хочешь? Ответь, да или нет?

Книппер
ноябрь 1900 года, Москва
Оказывается, я нужна на репетиции, к моему сожалению, идет первый акт с народом. До свиданья, милый, зайду после репетиции.
Твоя Ольга.

* * *

Чехов.
11 декабря 1900 года, 4 часа пополудни, Брест
Подъезжаю к Бресту. Все обстоит благополучно. Солнца еще нет. Желаю здравия и всего, всего, всего самого лучшего! А.Чехов. Кланяюсь всем.

Книппер
1 декабря 1900 года, Москва
Я не могу примириться с тем, что мы расстались. Зачем ты уехал, раз ты должен быть со мной? Вчера, когда уходил от меня поезд и вместе с ним и ты удалялся, я точно первый раз ясно почувствовала, что мы действительно расстаемся. Я долго шла за поездом, точно не верила, и вдруг так заплакала, так заплакала, как не плакала уже много, много лет. Я рада была, что со мной шел Лев Ант., я чувствовала, что он меня понимает, и мне нисколько не стыдно было моих слез. Он так был деликатен, так мягок, шел молча. На конце платформы мы долго стояли и ждали, пока не уйдут эти люди, провожавшие тебя, — я бы не могла их видеть, так они мне были противны. Мне так сладко было плакать, и слезы были такие обильные, теплые, — я ведь за последние годы отвыкла плакать. Я плакала, и мне было хорошо. Приехала к Маше, села в угол и все время тихо плакала.
Маша сидела молча около меня, Марья Тимофеевна в другой комнате тихо разговаривала с Сулержицким. Конец главы. Потом они перешли к нам, и Лев Ант. начал тихо экзаменовать двух Марий по физике, геометрии, тихо смешил нас. Я сидела, уткнувши нос в подушку, и слушала все как сквозь сон. Что-то он им много рассказывал из своей жизни, показывал фокусы, а я уже совсем забылась, мысленно ехала с тобой в вагоне, прислушивалась к мерному стуку колес, дышала специфическим вагонным воздухом, старалась угадать, о чем ты думаешь, что у тебя на душе, и все угадала, веришь?
Потом мы тихо поужинали. Сулержицкий и Дроздова смешили нас, — у них установились какие-то курьезные отношения и особая манера разговаривать. Они ушли, а мы легли спать. Спала плохо, тяжело, встала поздно, к 12-ти пошла в театр, узнала, что репетиции нет, так как репетируют «Штокмана», Раевская больна, и ее заменяет Кошеверова, чтобы не ломать спектакля. Из театра пошла к Раевской — навестить. У меня было хорошо и мягко на душе, и снежок так хорошо сыпал; я люблю ощущение такого покоя и тепла. Раевская еле говорит, лежит, у нее сильнейший бронхит при температуре 39,2. Потом приехала домой, поболтала с Элей и Володей, пообедала, почитала д’Аннунцио и села тебе писать, мой милый, хороший Антон.
В субботу ты, верно, получишь мое письмо, ведь на 5-й день приходят письма? Как ты доехал? Каковы оказались твои спутники, не беспокоили тебя сигарой? Разговаривал ли с ними? Сейчас нет 5-ти час., в 9 ч. ты будешь в Варшаве. Смотри не простудись при переходе в другой поезд, ради Бога береги себя и не сердись на меня, что пишу об этом, милый мой, и называй меня по-прежнему и «дуся», и «собака», и «славная девочка», да?
Антон, знаешь, я боюсь мечтать, т.е. высказывать мечты; но мне мерещится, что из нашего чувства вырастет что-то хорошее, крепкое, и когда я в это верю, то у меня удивительно делается широко и тепло на душе, и хочется и жить, и работать, и не трогают тогда мелочи жизненные, и не спрашиваешь себя, зачем живешь. А ты во мне поддерживай эту веру, эту надежду, и нам обоим будет хорошо и не так трудно жить эти месяцы врозь, правда, дорогой мой? Мне почему-то кажется, что ты не нехотя сядешь писать теперь, а напротив, отдохнешь, пофланируешь по Ницце, и самого потянет за письменный стол.
А я буду знать, что ты пишешь? Хоть вкратце.
Я все вспоминаю наше прощание в Севастополе и прощание вчерашнее. Насколько последнее сильнее и определеннее, правда?
Буду жить, работать, киснуть не буду, а буду мечтать о весне, о нашем свидании. И ты тоже, милый мой, родной мой? Целую твою милую голову и хорошие глаза твои, и мягкие волосы, [...].

Чехов
12 декабря 1900 года, Вена
Милая моя, какого я дурака сломал! Приехал сюда, а здесь все магазины заперты, оказывается — немецкое Рождество! И я несолоно хлебавши сижу теперь в номере и решительно не знаю, что делать, что называется, дурак дураком. Дорожных ремней купить негде. Одни только рестораны отперты, да и те битком набиты франтами, около которых я показался бы просто замарашкой. Ну, да что делать!
Завтра я уезжаю в Nice, а пока с вожделением поглядываю на две постели, которые стоят у меня в номере: буду спать, буду думать! Только обидно, что я здесь один, без тебя, баловница, дуся моя, ужасно обидно. Ну, как живешь там в Москве? Как себя чувствуешь? Идут ли репетиции? Далеко ли ушли? Милая, все, все пиши мне, подробнейшим образом, каждый день! Иначе у меня будет настроение черт знает какое.
От Бреста до Вены нет снегу. Земля сегодня кислая, как в марте. Не похоже на зиму. Спутники у меня были скучные.
Пойду, дуся, вниз обедать или ужинать — не знаю, как назвать, потом завалюсь спать. Крепко тебя целую, жму твои ручки, девочка моя чудесная. Не забывай меня, не забывай! В Ницце, как приеду, в тот же день поеду на почту — быть может, твое письмо уже пришло. Пиши, деточка.
Твой Ant.

Книппер
12 декабря 1900 года, Москва
Вот ты и в Вене сейчас, дорогой мой! Если был в театре, как предполагал, то, верно, уж вернулся и лег под пуховичок, в объятия Морфея, правда? Хотя я сейчас не соображу разницу во времени.
А я вернулась из театра раньше 12, закусила, разделась, умылась, надела халатик и села тебе писать. Буду так делать каждый вечер, если не очень буду уставши. Завтра или послезавтра получу от тебя весточку. Каждый раз, как иду или еду по Дмитровке и мимо Страстного монастыря, вспоминаю, как я там ездила с тобой, отвозила тебя домой, и как нам хорошо было ехать. Мне без тебя пусто, пусто, — твое лицо еще так живо передо мной, так ясно слышу голос твой. А приду к Маше — и совсем тоскливо!
Вчера вечером я наконец была в бане, вымыла свою гриву, и теперь попугала бы тебя ведьмой как следует! Потом сидела, болтала со своей приятельницей Ольгой Михайл. — помнишь? Я ее больше месяца не видала, всех бросила, пока ты был здесь.
Сегодня была занята целый день. С 12-ти репетировала «Сестер», и довольно кисло, «сам» немножко прихворнул, не приехал. Судьбинину сделал выговор Влад. Ив. за то, что не знал наизусть 1-го акта, тот, по обыкновению, надерзил — как это противно! По-моему, ему не след играть Вершинина — вульгарен. Он, верно, чувствует, что он подставной, и халатно относится к роли. Потом репетировали — о ужас! — «Чайку». Раевская больна, и ее заменяет Павлова — ты ее не знаешь. Кажется, будет хороша. Обедала у Маши. Она, бедная, не спала всю ночь и поэтому лежала, и я вздремнула, так как немножко как будто простудилась. А с Машей что-то творится все это время, я уже давно подмечаю. «Мертвых» играли, кажется, недурно. Маша была и смотрела с интересом. Тебе надоело, наверное, о театре? Ну, будет, милый, хороший мой!
Я все вспоминаю свои слезы — не смейся — как я хорошо, тепло плакала! Я счастлива, что могу еще так плакать. Что у тебя на душе? Не надо только гнета, не надо едкой тоски; отдыхай, будь покоен за меня, набирайся здоровья, сил, пиши, работай, посылай мне письма, думай обо мне, питайся хорошенько, живи с комфортом и жди меня — во сколько дел!
Целую тебя и горячо и нежно, спи хорошо, не грусти, любуйся на европейскую жизнь.
Твоя, твоя Ольга.
Посылаю лепесточки с моей азалии. Влад. Ив. собирается ехать в Ментону, наверное, там увидитесь.Твоя Ольга.Книппер13 декабря 1900 года, Москва. 12 часов ночиЗдравствуй, мой Антон! Все еще ты едешь? Завтра будешь в Ницце, увидишь солнце, море, зелень — счастливый! Сейчас вернулась из театра, после «Чайки», и нашла твою открытку из Бреста — обрадовалась!Сегодня, милый, была славная репетиция «Трех сестер» — начинают появляться тона — у Соленого, Чебутыкина, Наташи, Ирины, у меня. Марья Петровна решила, что я — вылитый папаша, Ирина — мамаша, Андрей — лицом отец, характером — мать.Я себе нашла походку, говорю низким грудным голосом, знаешь, бывают такие аристократки с изящной резкостью, если можно так выразиться. Только не бойся — не перегрублю. Завтра разбираем второй акт, 23-го хотим сделать первую генеральную, черновую. Лилина в восторге от своей роли, намечает ее конфузливо-развязной. Не совсем ясно слышу Тузенбаха, Ольгу и Вершинина — Судьбинина. Ну, это еще будет. Вечером играли «Чайку», в пользу инвалидов. Смеху много было: в публике сидел ребенок лет 4-х, который все время делал свои замечания. Глядя на декорацию 1-го акта, говорит на весь театр: «Мама, пойдем туда, в сад, гулять!» — конечно, смех в публике.«А вон самовар», — «А вон воду пьет» (на меня в 3-м акте) и т.д., и мы-то на сцене еле удерживались. Посылали полковника с просьбой унять «дите», но родители, верно, были в восхищении от остроумия «дите» и не уважили. За ужином в 4-м акте сидела с нами Маша и Лев. Ант., бывшие в театре.Да, Лев Ант. просил тебе написать, что Толстой очень жалеет, что не пришлось повидаться с тобой, он бы пришел сам, да боялся стеснить, так как в прошлый раз заметил, что пришел некстати. Говорил, что не совсем понимает увлечение Горьким, что его «Трое» не мог дочитать; говорил о тебе, что никогда еще не случалось, чтобы он не мог дочитать до конца что-либо из твоих произведений, одним словом, что любит тебя как писателя, что может иногда не соглашаться с тобой, но всегда все читает.Я жива, здорова, хриплю только, пью теплый Оберзальцбрунн и натерла грудь скипидаром; думаю о тебе, люблю тебя, мне хорошо и покойно на душе, знаю, что ты есть у меня и твоя любовь. Утром шла мимо Страстного и мечтала, как я поеду к тебе, и как ты меня встретишь, дорогой мой, и как нам будет хорошо. Спи спокойно, дыши югом и думай обо мне.Твоя Ольга.Антон, милый, тебе хорошо на душе? Напиши мне, лучше тебе жить, теплее с моей любовью или все равно, а? Целую.Чехов14 декабря 1900 года, НиццаАктрисочка моя чудесная, ангел мой, жидовочка, здравствуй! Только что приехал в Ниццу, пообедал и вот первым делом пишу тебе. Вот мой адрес: rue Gounod, Pension Russe, Nice, а для телеграмм — Pension Russe, Nice. Голова кружится от дорожного утомления, сегодня ничего не стану писать, напишу завтра, а сегодня толька позволь поцеловать тебя 10 000 раз, деточка моя. Идет дождик, но тепло, удивительно тепло. Цветут розы и цветы всякие, даже глазам не верится. Молодые люди в летних пальто, ни одной шапки. У меня перед окном арокария, такая же, как у тебя, только с большую сосну величиной, растет в земле.В Вене было скучновато; магазины были заперты, да и ты велела остановиться в hotel Bristol’e. Этот отель, оказывается, лучший в Вене; дерут чертову пропасть, не позволяют в ресторане читать газеты, и все разодеты такими щеголями, что мне было стыдно среди них, я чувствовал себя неуклюжим Крюгером. Ехал я из Вены на express’e в I классе. Лупили чертовски, как птицы. У меня было отдельное купе.Ну, будь здорова, дуся моя. Да хранит тебя Бог и ангелы небесные. Не изменяй мне даже в мыслях. Напиши, как идут репетиции. Вообще пиши как можно больше. Умоляю.Твой Ant.Целую тебя — пойми это. Кланяюсь в ножки.

http://zakharov.ru/

Категория: Письмо | Добавил: colder,
Просмотров: 544 |  Комментарии: 0
Всего комментариев: 0

Copyright MyCorp © 2024