Светает. Заканчивается мой второй рейд в патруле. Сегодня бомбят меньше. Иду по улицам родного города и всматриваюсь в каждый уголок – переулочек. Тихо. Чисто. Вон на перекрестке рухнула серая стена. Дом уже давно нежилой, так что жертв нет.

Всё ж как-то непривычно, по - зловещему тихо. Не слышно гула техники, рёва рвущихся снарядов. Всё смолкло. Город будто вымер. Мой родной город, это он только на карте значится обычной точкой, на самом же деле он важен не только развитыми инфраструктурами, своими зонами отдыха и парками. Для горожан, он хорош еще и  вечно снующим народом, гомонящими детьми, стариками на лавочках. Город-красавец, весь в серебристых струящихся фонтанах, от которых в зной так и веет прохладой. С аллеями каштанов, ниспадающими до самой матушки - земли плакучими ветками ракит, свечками тополей, клумбами ярких цветов. Где теперь те фонтаны? Да что фонтаны. Где теперь те люди, что приходили полюбоваться и отдохнуть от изнемогающей жары? Что  с ними? Смешанные чувства тревоги и жалости захлёстывают меня, и я ускоряю шаг. Тревога за семью, людей, город и страну в целом. А  к жалости примешивается еще и досада, злость на тех, кто это всё затеял. Злость на себя, что   не могу  противостоять…

Я – обычный учитель истории. И не могу ни-че-го изменить. Даже объяснить этим твердолобым нет абсолютно никакой возможности. А ведь вроде были среди них и вполне адекватные ребята. Встречались, общались за кружкой пива. Вон Иван Попрыго – отличный парень. А Пётр Черненко? Что  с народом сделалось? О чем думают? Я пытался связаться  с ними через штаб. Всё тщетно. Как ни странно, но ответ вполне очевиден - война…

Там, на повороте, рядом со светофором что-то виднеется. Подхожу ближе и свечу фонарём – так и есть, труп собаки. Тельце чистое, без следов крови, но с пеной из открытой пасти и вывалившимся языком.  Метрах в тридцати нахожу еще труп собаки, но уже покрупнее, и те же симптомы – пена и вывалившийся язык. Фосген? Как? Они всё – таки применили фосген? Ну, это уж не в какие ворота… Вот сволочи… Догадка о применении газа подтвердилась и добавила еще больше злости. Проклятые бандерлоги… Йех, садануть бы так, что всё к чертовой матери перевернулось-провалилось-исчезло, стерлось  с лица Земли… Зло сплёвываю себе под ноги и дальше продолжаю обход.

Уже  через некоторое время выхожу  на пустынную площадь, и волна воспоминаний уносит меня назад, в недалекое прошлое. Всего лишь полгода назад не было всего этого кошмара…фосгена…трупов… Не было этой рваной раны в центре – воронки от попавшего снаряда… Всего лишь полгода назад здесь, по главной городской площади, прогуливались нарядные женщины с маленькими детьми ели мороженое, пили напитки, шутили, общались, обменивались новостями.

Так, в раздумьях попадаю на рынок. Ах, какие вкусные арбузы здесь продавались прежде. Один аромат чего стоит! А дыни… таких дынь не отведать – зря на свете жил… Теперь же на рынке сиротливо притулились брошенные торговые ряды. Рынок опустел, нет даже голубей, что привыкли попрошайничать, важно расхаживая под ногами посетителей.    Незаметно для себя выхожу на улицу. Вдруг резко, как вкопанный, останавливаюсь. Что такое? Ребенок. Прямо посреди  грязной улицы лежит девчонка совсем малая, лет 8-9 не больше. Платьице задралось, и видны по-детски пухлые коленки. Утренний ветерок чуть дунул, и светлые волосы шевельнулись страшно, неестественно. Наклоняюсь и вижу – кукольное лицо покрыто розовыми пятнами, перекошено от страха, взгляд замер раненой птицей и потух. И язык. Откуда у бедного ребенка мог взяться такой огромный язык?

Что? Ну, скажите, Что ещё  может быть страшнее мёртвого ребенка? На войне я многое повидал – трупы, горы трупов, безжизненные глазницы разрушенных домов, ревущих детей и женщин, стариков, с их молчаливыми лицами. У всех в глазах немой укор, у всех… Но вот так, прямо на земле мертвое, замученное задушенное газом дитя… Не понимаю и не принимаю фашистов, убийц… Иуды… И я, как обезумевший, валюсь на колени и дрожащими руками глажу волосы, лицо, одергиваю подол платья…Ты ж мая дытына… да ты ж мая кравына, да як же ж вони смогли срабыть с тобой такое, падлюки окаянные… - слышу я как бы свой голос, но уже с другого конца света… света? Да разве ж это свет? Да будь же ты трижды неладен, если не щадишь диток малых, диток сирых…

- А Ты… ооо, как Ты жесток… Как Ты можешь там, наверху у себя спокойно наблюдать за всем этим? – сотрясаю кулаком небо, рыдания льются из  горла и я не стыжусь их…Руками цепляюсь в раскрошенный асфальт и начинаю от бешенства рыть землю, эту проклятую землю, в этом трижды проклятом мире…

Я не знаю, не помню, как долго продолжалась моя беседа с Богом…  Да и была ли она? Он по-прежнему нем, ведь мёртвое дитя так и лежит посреди клятой улицы клятого города клятого мира…

Всё ещё глажу пухлую ручонку, будто надеюсь на воскрешение… Чумазые пальчики  крепко сжаты в кулачок.  В нем ни кукла… ни конфета ни кусок пирога – в нём записка.  Мятая и грязная, местами рваная. Вынимаю осторожно из безжизненных пальчиков. Осторожно, будто боюсь потревожить спящее дитя… Пытаюсь аккуратно развернуть, но куда там - пальцы будто ватные, слушаются плохо, поэтому больше комкаю и боюсь совсем порвать ветхий листок, старательно исписанный вкривь и в кос детским почерком. Читаю:

«Здравствуй, миленький Боженька!

  Меня зовут Надя Приходько. Я учусь во втором классе. Только теперь не знаю, где я буду учиться, потому что мою школу разбомбили плохие дядьки. У нас война. Она разгромила все дома на нашей улице. И я больше не выхожу гулять с подружками, потому  что в городе их осталось очень мало. Некоторые стали беженцами и с родителями уехали в Россию. Это очень хорошая страна с добрыми людьми и заботливым президентом. А наша семья никуда не поехала и осталась на месте. Миленький Боженька, я ненавижу войну. Она пахнет кровью с маминого платья, слезами моей старой бабушки, папиной опасной командировкой… и …страхом… Мне всегда очень страшно, поэтому   я очень хочу, чтобы эта клятая война закончилась, и вернулся мой папа, а слезы мамы и бабушки высохли. И пусть утром я проснусь не от воя сирен и бомбёжки,  а от яркого солнышка.

Миленький Боженька, очень тебя прошу, сделай так, чтобы эта война быстрее закончилась и больше никогда не начиналась.

P/S –молю тебя, ты же всё можешь, сделай так, чтобы я больше никогда не услышала этих ужасных выстрелов…………»

Отупевший от горя, я сунул письмо, детское, полное доверия к Богу письмо в карман камуфляжки, взял тельце на руки и медленно, будто боясь выронить из рук драгоценную ношу, зашагал в штаб. Надо связаться с её родственниками. Шла война...