Старичок все улыбался, шагнув из своего укрытия, где лоснятся гномы с садовым инвентарем в пухлых руках, и дождь и опрокинул положенную порцию на тирольские шляпу и жилет, и на смешные гетры с костяными пуговицами.
Старичок улыбался не по возрасту игриво, и Ева подумала: «Дурак и дурак:», раскрыла дверь фольксвагена и сказала: «Битте зее»!
Но старичок и не думал заходить, он стоял и мок и смотрел на неё через стекло, а она все вспоминала, как по-немецки «погода», вместо того, чтобы сказать – вас мёхтест ду, старый дурак?
Взять, что ли, сигарету из бардачка? Да нет, он и так смотрит на неё, как на... впрочем, пусть, смотрит.
Старик приложил ладонь ко лбу козырьком и чуть не вплотную прижался лицом к стеклу машины. Улыбка не сходила с его похотливых морщин. Ева вспомнила, как бабка-покойница говорила: «На что мне ваш полковник? У него ж рожа сшита из старых мудей». И хоть чистенькое, благообразное лицо немца вовсе не напоминало ничего подобного, грубая русская шутка защитила Еву от собственного смущения.
Кондукторша летала по салону и спрашивала пассажиров, всё ли у них в порядке. Пассажиры внимания на неё не обращали, переговаривались о своём. На остановке вошла бригада в красных овералах и касках, у двоих в руках были багры, все замолчали, расступились, а бригада прошла к передней двери насквозь, плечи пассажиров сомкнулись, двери захлопнулись, автобус поехал опять. Все, как один, напряженно проводили глазами оставшихся за окном людей в красном, а потом задышали, заговорили.
«Ну и ну, – подумала Ева, – ну и ну. Чума у них тут или что».
Странный какой-то город. Пьяных совсем не было видно. Выплески агрессии вроде громкого смеха и брани были, скорее, от молодости, от нестабильности мироощущения. В остальном, вроде все...
Выстрел щелкнул мгновенно. И Ева вспомнила, что это – Томск, самый центр, остановка Плеханова, в квартале, не дальше, от «Букиниста». Подошли красные с баграми, убрали труп. Громкоговоритель прокричал невнятно немецкую фамилию и какой-то там номер. Ева догадалась, что сообщение касается убитого. Убийца вскочил в автобус и встал рядом с ней. Кажется, кроме Евы это интересовало только кондуктора. «У вас всё в порядке»? «Да, – ответил тот, держась за оттопыренный карман. – Сдачи не нужно».

Но раз выстрел хлопнул так мгновенно, значит, он вообще не ставит пистолет на предохранитель.
А убитый упал – так не сыграешь, нет, это не спектакль – растянулся, как мешок с костями, завернул ласты. Так страшна и обыденна смерть. Женщина подбежала, стала жалко и протяжно звать его по имени – куда там. Красные оттолкнули, зацепили тело баграми и потащили как... как дрянь, как мусор, мертвечину. Кровь густела, как мамочкино варенье.
Какого чёрта он идет за ней? Она снова обернулась, сердце забилось чаще. Убийца, всё-таки. Сколько бы раз она не оборачивалась, не могла поймать или нащупать... О, Господи! Она знала это имя. Вспомнила. Громкоговоритель прожевал его, она и не поняла сначала. Совсем ещё юный инспектор РОНО, с которым была дружна ее Мамочка. Отец этой дружбы не одобрял и высказывался по этому поводу в самых грубых выражениях: «Немецкая овчарка» – называл он мать, пока дети спали, и Еве хотелось, чтобы он немедленно умер, потому что странно было слышать такое от интеллигентного человека, для которого, вроде, в принципе не должно быть ни эллина, ни иудея.
Тётка, шедшая Еве навстречу, раззявила рот. Еве это было противно. Ей всегда было это противно. Ей всегда были отвратительны эти тетки, вечно провожающие взглядом ее платьица. «Чтоб ты сдохла», – подумала Ева, поравнявшись с ней. Шлепнул выстрел, и Ева запоздало зажала уши и побежала, не оглядываясь, чтобы не видеть, кто там упал и вытянулся, как мешок костей. Она добежала до гостиницы, она даже не стала читать ни названия, ни адреса, знала, что сюда, крикнула консьержа, выхватила у него ключ, на ходу посмотрела номер, вбежала и, как сумасшедшая, рухнула на кровать. Сердце колотилось, да тут ещё шаги по коридору. Подождала минутку – вроде, никого: подошла к балкону, осторожно скосила взгляд за раму вниз: он был там, внизу. Смотрел прямо на неё и улыбался. Хотя, это спорно, конечно, он ведь в тёмных очках.
Ева вжалась в стену: движение бессмысленное и жалкое. И не помогало ни черта. Видно, стена не родная. Ева ползком подобралась к кровати. Перешарила всю тумбочку. Какие-то таблетки, градусник, журнал «Третья столица» – в каждом ведь провинциальном городе есть своя «Третья столица»; на нижней полке – засохший таракан в бумажном стаканчике и черная серебряная вилка. Всё. Где пистолет-то? Или что-нибудь в этом роде... Засунула обе руки под подушку – там лежал гладкий камень граммов восемьсот весом. Таким вполне можно убить. Главное, правильно попасть.
Сквозняк ткнулся в дверь. Ева быстро засунула камень обратно, как будто испугалась быть застигнутой с оружием в руках. Хотела даже влезть под кровать, но так и замерла раздумывать, надо – не надо.
Кнут летел к машине, но пока пересекал двор, всё равно успел стать мокрым до нитки. Что говорить про старикашку, он ведь так и стоял тут, гном хренов, со своей доброжелательной не в меру улыбкой. Кнут поздоровался и хотел было сесть за руль, а старикашка стал его расспрашивать, прицокивать языком и повторять «Прэхьтиге Фрау! Прэхьтиге Фрау!» Ева делала вид, что смущённо улыбается. Кнут наклонился к ней и сказал, что старикан хочет поговорить с ней по-русски.
– По-русски?
– Да, он знает пару слов...
Старичок оттер Кнута плечом, сказал сначала просто «Гы-ы, гы...», а потом вдруг полуспросил-полуответил:
– Кнут работает-работает?
– Й-а... – сказала Ева удивленно. Старичок и вправду знал пару слов.
– Потом ест-ест? – продолжал он свой допрос. А Еве уже и отвечать расхотелось, как всегда бывало в момент активного дружелюбия по-соседски.
– Й-а, й-а, – покивала она и обнаружила, что ей неприятно и то, что старичок может по-русски.
– Потом – ...-...? – старичок вполне внятно выразил свою нехитрую мысль. Даже, кажется, без акцента.
Мамочка была красавица. Это было ясно всей деревне, и всему, наверное, району. Они с отцом были вполне продвинутые, то есть, духовно не закосневшие, читали Аксёнова и почитали Хемингуэя, играли в народном театре и обожали джаз. Мамочку часто просили спеть на каком-нибудь деревенском празднике. Ева очень любила, как Мамочка пела; её бог знает, какие нежность и гордость переполняли, когда Мамочка вечерами выводила второй голос «Не искушай меня без нужды» – первую партию пел отец, и – боже мой, как она стыдилась мамочкиных выступлений на сцене! Мамочка исполняла "Green Fields" дуэтом с инспектором РОНО, и Ева готова была сквозь землю провалиться, так они смотрели друг на друга и медленно покачивались в такт музыке, очень вызывающе покачивались и как-то оба противно лоснились...
А потом приходилось искать её за кулисами, чуть только не ревя от отвращения и страха... ну, в общем... Хотя этого, конечно, не было никогда... Никогда...
И еще идти с ней домой, с такой красивой дамой, немного небрежно причёсанной разрумянившейся от аплодисментов, с расстегнутой верхней пуговицей, как будто
немного пья... Ох, нет, она так не думала, даже и не смела думать. И пока Мамочка раскланивалась со знакомыми – а знакомых – вся деревня, точнее, районный центр, но городскому, скажем, человеку – какая разница; так вот, пока Мамочка отвечала на приветствия, о, это все было ещё ничего, но когда она трепала Еву по щёчке, как какую-нибудь чужую девочку, из детского, например, дома, и ласково заглядывала в глаза прямо на улице, и спрашивала: «Ты меня любишь?», что, в сущности, означало: тебе понравилось? и – ты в восторге от меня?
Первой ее жертвой пал Валя Колотилов, ее ученик: они репетировали пьесу «Обелиск». Мамочка играла Валину ветреную подружку-девятиклассницу: пьеса была про современную молодежь, про то, что эта молодёжь ещё-де «своё совершит», несмотря на рок-н-ролл и прочий Западный разврат. Судьба Валиного героя была трагическая, и «девятиклассница»-Мамочка, узнав об этом по дороге с танцплощадки, взволнованно говорила у подножья обелиска героям войны: «Такие же мы, тот же замес... своё – совершим», и растрогала бы Еву до слез, если бы не кофточка. Кофточка была малиновая, в облипочку, ее прислала из города бабушка, и Мамочке, несмотря на полное прилегание силуэта, она показалась чересчур чопорной. Мамочка взяла большие ножницы и выпластала вместе с воротом кус таких размеров, словно хотела, чтобы из кофточки вышла ещё и шапочка. Обвязала вырез пушистой мохеровой ниткой, надела, и Ева смущенно отвела взгляд. Ей остро захотелось приникнуть к мамочкиной груди и попить молочка. А Валя Колотилов ещё до премьеры разрезал себе вены, но не умер, а попал в психушку а когда вышел оттуда – утопился.
Мамочка была не очень прилежной хозяйкой, её серебряные вилки редко натирались содой с мыльным раствором, поэтому они были неравномерно черные, и пирожки она пекла крайне редко. Но самым большим проклятьем был, конечно, титан в ванной. Ванная была городская, а титан – деревенский. По субботам его топили дровами, и он вечно был с налетом копоти. Когда Мамочка оттолкнула Еву в ванной, Ева сильно боялась запачкаться, а не обжечься.
– Потом ебёт-ебёт? – повторил старикан, заглядывая Еве в глаза.
Ева спросила Кнута, откуда, дескать, старик знает русский, он что, в России был?
– Waren Sie in Russland?
– Nein, ich war nur in der Ukraine. Russland habe ich noch nicht besucht.
– Ты поняла? – спросил Кнут.
– Ja, genau, – сказала Ева.
– Е..., е...? – настойчиво интересовался чёртов гном и всё повторял Кнуту, что фрау, дескать, хоть куда.
– Их ферштее зи нихт, – отвечала Ева, широко улыбаясь.
Она оттолкнула Еву в ванной, когда та накинулась на неё со страстными и, как показалось Мамочке, неприличными, недетскими поцелуями. Мамочка была голая и красивая, Ева была голая и несчастная. Она сегодня увидела Мамочку за кулисами, после концерта, посвященного Празднику Урожая. Мамочкины рыжие локоны были распущены, ворот блузки расстегнут, и рука инспектора РОНО лежала в глубине этого ворота. Ева убежала немедленно, у неё была истерика на задворках клуба. Она пинала крашеную урну, потом пинала мусор – стаканчики из-под сливочного пломбира, потом стала пинать этот проклятый клуб, пока Мамочка не вышла на ступеньки, как ни в чем не бывало. Она так врала Еве, так бессовестно врала, что ничего такого не было, что Еве все показалось... Ева убежала от неё, и дома затаилась, и задумала как-нибудь скорее умереть, но не так, как думала раньше, чтоб все рыдали на её пышных похоронах, а по-настоящему, чтобы больше не жить.
Потом пришла Мамочка, и родители затопили титан, и Мамочка заглянула к Еве в ванную, посмотрела на неё ласково зелеными, неотразимо зелёными глазами, разделась, точнее, освободилась от халатика, и так ласково тёрла Еве спинку, и приговаривала нежные словечки, и шептала, что скоро у ее девочки вырастут красивые грудки... Ева вся покраснела и выпрыгнула из ванны, а потом... в общем, Мамочка оттолкнула Еву, она ведь не знала, как за минуту до этого помогла своей девочке отринуть мысли об орудии самоубийства, равно как и о том, что такое хорошо и что такое плохо.
У Евы остался грязный шрам на всю жизнь. И сейчас, когда она стояла на коленках у распахнутой тумбочки и напряженно следила за дверью, инстинктивно приподнимая плечо для защиты, кожа под лопаткой натягивалась до боли.
Раздался топот двух десятков ног, и Ева почти увидела сквозь стену марширующую бригаду красных.
Инспектор РОНО не стал вторым мужем Мамочки. Эта роль была отведена аккомпаниатору (Мамочка очень любила музыку) Толе Иванову. Он прожил с Мамочкой целый год, запил и удавился.
Ева сильно тосковала по отцу, хотя помнила, как он называл Мамочку, пока дети спят.
– Я не знаю этого слова, – ответила Ева, широко улыбаясь. – Это, наверное, по-украински.
– «Мамочка!» – крикнула Ева. «Подстилка немецкая!» «Сука!» «Чтоб ты... нет, только не это... Убить этого гада!». Она выхватила камень из-под подушки и побежала к окну. Вернулась.
– Sowieso, у вас остались сильные впечатления о русских женщинах.
Не так надо. Он заглотит этот камень. Он утычет себя серебряными вилками, как Святой Себастьян, и будет хохотать и петь «ла-ла-ла», а потом будет вытаскивать вилки по одной и жрать их, как граф Калиостро...
Кнут захлопнул, наконец, дверь, и машина помчалась по серым петлям асфальта nach Salzburg, где Еву ждали её русские дети от разных браков. Альпы то и дело прижимали горизонт к полям, и сейчас, после дождя, забавлялись рефлексами вздорной синевы неба. Изумрудные поля пахли говном.
Ева представила себе, как Гитлер ехал по этой дороге на Зальцбург, любовался величием гор и вдыхал запах с полей.
Национал-демократы нынче снова победили на выборах. Больше, чем газетные отчеты по этому поводу Еву пугали патриотические выкрики подростков из пожарных дружин – их можно услышать в любой деревенской пивной. Может, запретить немцам поливать поля говном, чтобы не было фашизма?
– Знаешь, что значит по-русски – «Кнут»? – спросила Ева.
– Нет. Скажи, что же?
– Кнут – это такая штука, которой лошадей погоняют. Бич, одним словом, бич – по-русски – маргинал.
– Маргинал? – Засмеялся Кнут, – а я и есть маргинал. Я на красной солярке езжу.
И кто, скажите на милость, выключит этот аттракцион зла?! Доброго падре из католических фильмов он просто сбросит с какой-нибудь вышки, и падре скончается в корчах, проткнувши себя крестом. Что, ради всего святого, она должка сделать? Где-то по резонёрским участкам мозга громыхали красные овералы, Мамочка устроилась на кнопочке для слёз и достала пудреницу с пуховкой. Пуховка пахла подстреленным зайцем. А Еве опять оставалось принять таблеточку от сумасшествия (Мамочка, не умирай!) и ни за что не думать про кровь отца, запекшуюся между половиц.